Page 278 - Доктор Живаго

Рассуждения Дудорова были близки душе Гордона именно своей избитостью. Он
сочувственно кивал головой Иннокентию и с ним соглашался. Как раз стереотипность того,
что говорил и чувствовал Дудоров, особенно трогала Гордона. Подражательность прописных
чувств он принимал за их общечеловечность.
Добродетельные речи Иннокентия были в духе времени. Но именно закономерность,
прозрачность их ханжества взрывала Юрия Андреевича. Несвободный человек всегда
идеализирует свою неволю. Так было в средние века, на этом всегда играли иезуиты. Юрий
Андреевич не выносил политического мистицизма советской интеллигенции, того, что было
её высшим достижением или, как тогда бы сказали, — духовным потолком эпохи. Юрий
Андреевич скрывал от друзей и это впечатление, чтобы не ссориться.
Но его заинтересовало совсем другое, рассказ Дудорова о Вонифатии Орлецове,
товарище Иннокентия по камере, священнике тихоновце. У арестованного была шестилетняя
дочка Христина.
Арест и дальнейшая судьба любимого отца были для нее ударом.
Слова «служитель культа», «лишенец» и тому подобные казались ей пятном бесчестия.
Это пятно она, может быть, поклялась смыть когда-нибудь с доброго родительского имени в
своем горячем детском сердце. Так далеко и рано поставленная себе цель, пламеневшая в ней
неугасимым решением, делала её уже и сейчас по-детски увлеченной последовательницей
всего, что ей казалось наиболее неопровержимым в коммунизме.
— Я уйду, — говорил Юрий Андреевич. — Не сердись на меня, Миша. В комнате
душно, на улице жарко. Мне не хватает воздуха.
— Ты видишь, форточка на полу открыта. Прости, мы накурили. Мы вечно забываем,
что не надо курить в твоем присутствии. Чем я виноват, что тут такое глупое устройство.
Найди мне другую комнату.
— Вот я и уйду, Гордоша. Мы достаточно поговорили.
Благодарю вас за заботу обо мне, дорогие товарищи. Это ведь не блажь с моей стороны.
Это болезнь, склероз сердечных сосудов.
Стенки сердечной мышцы изнашиваются, истончаются и в один прекрасный день
могут прорваться, лопнуть. А ведь мне нет сорока еще. Я не пропойца, не прожигатель
жизни.
— Рано ты себе поешь отходную. Глупости. Поживешь еще.
— В наше время очень участились микроскопические формы сердечных
кровоизлияний. Они не все смертельны. В некоторых случаях люди выживают. Это болезнь
новейшего времени. Я думаю, её причины нравственного порядка. От огромного
большинства из нас требуют постоянного, в систему возведенного криводушия.
Нельзя без последствий для здоровья изо дня в день проявлять себя противно тому, что
чувствуешь; распинаться перед тем, чего не любишь, радоваться тому, что приносит тебе
несчастие.
Наша нервная система не пустой звук, не выдумка. Она — состоящее из волокон
физическое тело. Наша душа занимает место в пространстве и помещается в нас, как зубы во
рту. Ее нельзя без конца насиловать безнаказанно. Мне тяжело было слышать твой рассказ о
ссылке, Иннокентий, о том, как ты вырос в ней и как она тебя перевоспитала. Это как если
бы лошадь рассказывала, как она сама объезжала себя в манеже.
— Я вступлюсь за Дудорова. Просто ты отвык от человеческих слов. Они перестали
доходить до тебя.
— Легко может статься, Миша. Во всяком случае, извините, отпустите меня. Мне
трудно дышать. Ей-богу, я не преувеличиваю.
— Погоди. Это одни увертки. Мы тебя не отпустим, пока ты не дашь нам прямого,
чистосердечного ответа. Согласен ли ты, что тебе надо перемениться, исправиться? Что ты
собираешься сделать в этом отношении? Ты должен привести в ясность твои дела с Тонею, с
Мариной. Это живые существа, женщины, способные страдать и чувствовать, а не
бесплотные идеи, носящиеся в твоей голове в произвольных сочетаниях. Кроме того, стыдно,