Page 3 - Доктор Живаго

мир прекратился, и этому новому мне нечего показать. Было бы плохо, если бы я этого не
понимал. Но, по счастью, я жив, глаза у меня открыты, и вот я спешно переделываю себя в
прозаика Диккенсовского толка, а потом, если хватит сил, в поэта — Пушкинского. Ты не
вообрази, что я думаю себя с ними сравнивать. Я их называю, чтобы дать тебе понятье о
внутренней перемене.
Я мог бы сказать то же самое и по-другому. Я стал частицей своего времени и
государства, и его интересы стали моими», — читаем в письме к отцу 25 декабря 1934 года.
Период, связанный с Первым съездом писателей (1932–1936), стал временем
наибольшей общественной деятельности Пастернака.
Во многом это объяснялось инициативой Горького и Бухарина. О Пастернаке писали и
говорили. На него возлагали надежды. На съезде он был выбран в правление Союза,
несмотря на то, что в своей речи сказал: «При огромном тепле, которым окружает нас народ
и государство, слишком велика опасность стать социалистическим сановником. Подальше от
этой ласки во имя её прямых источников…»
Пастернак чувствовал большую ответственность, участвовал в собраниях и дискуссиях,
отстаивая свое мнение самостоятельного художника. Ему резко возражали. Все это тяготило
его, как утомительная и бесполезная трата времени. Он страдал от бессонницы и
переутомления. После вынужденной поездки в Париж на Конгресс писателей в защиту
культуры летом 1935 года заболел и поехал в Болшевский санаторий. Вспоминая об этом
периоде, Пастернак писал В. Ф. Асмусу:

«Тогда я был на 18 лет моложе, Маяковский не был еще обожествлен, со
мной носились, посылали за границу, не было чепухи и гадости, которую я бы не
сказал или не написал и которой бы не напечатали, у меня в действительности не
было никакой болезни, а я был тогда непоправимо несчастен и погибал, как
заколдованный злым духом в сказке. Мне хотелось чистыми средствами и
по-настоящему сделать во славу окружения, которое мирволило мне, что-нибудь
такое, что выполнимо только путем подлога. Задача была неразрешима, это была
квадратура круга, я бился о неразрешимость намерения, которое застилало мне все
горизонты и загораживало все пути, я сходил с ума и погибал. Удивительно, как я
уцелел, я должен был умереть…»
(3 марта 1953 года).

К осени тридцать пятого года Пастернак вернулся домой и мог возобновить работу над
романом, который, судя по уцелевшим листам, сложенным как обложка рукописи, мог быть,
в частности, назван «Записки Патрикия Живульта». Несколько разрозненных фрагментов
этой работы были напечатаны тогда же в «Литературной газете», «Огоньке», журнале «30
дней». В целом же начало прозы 1936 года случайно сохранилось в бумагах журнала
«Знамя» и было опубликовано лишь в 1980 году в «Новом мире».
В конце тридцатых годов Пастернак зарабатывал переводами.
Тем не менее он исподволь, урывками продолжал писать роман. В письме отцу,
художнику Л. О. Пастернаку, от 2 мая 1937 года читаем:

«Ядром, ослепительным ядром того, что можно назвать счастьем, я сейчас
владею. Оно в той, потрясающе медленно накопляющейся рукописи, которая
опять, после многолетнего перерыва ставит меня в обладанье чем-то объемным,
закономерно распространяющимся, живо прирастающим, точно та вегетативная
нервная система, расстройством которой я болел два года тому назад, во всем
здоровьи смотрит на меня с её страниц и ко мне отсюда возвращается.
Помнишь мою вещичку, называвшуюся «Повестью»? То был, по сравнению
с этой работой, декадентский фрагмент, а это разрастается в большое целое, с
гораздо более скромными, но зато и более устойчивыми средствами. Вспомнил же
я её потому, что если в ней и были какие достоинства, то лишь внутреннего
порядка. Та же пластическая убежденность работает и тут, но вовсю и, как я