Page 153 - Донские рассказы

смолистую кору караича, зубы во рту у него качались, плясали, а горло тискали
судороги.

Мать, лежавшая третьи сутки не вставая, шелестела Алешке:
– Леня… пошел бы… молочаю в саду надергал…

Ноги у Алешки – как былки, оглядел их подозрительно и лег на спину, от боли, резавшей
губы, длинно растягивая слова:

– Я, маманька, не дойду… Меня ветер валяет…
На этот же день Полька, старшая сестра Алешки, доглядела, когда богатая соседка,
Макарчиха по прозвищу, ушла за речку полоть огород, проводила глазами желтый
платок, мелькавший по садам, и через окно влезла к ней в хату. Подставив скамью,
забралась в печку, из чугуна через край пила постные щи, пальцами вылавливала
картошку. Убитая едой, уснула, как лежала, – голова в печке, а ноги на скамье. К обеду
вернулась Макарчиха – баба ядреная и злая. Увидела Польку, взвизгнула, одной рукой
вцепилась в спутанные волосенки, а другой – зажав в кулаке железный утюг, молча била
ее по голове, лицу, по гулкой иссохшей груди.
Из своего двора видал Алешка, как Макарчиха, озираясь, стянула Польку с крыльца за
ноги. Подол Полькиной юбчонки задрался выше головы, а волосы мели по двору пыль и
стлали по земле кровянистую стежку.

Сквозь решетчатый переплет плетня глядел, не моргая, Алешка, как Макарчиха кинула
Польку в давнишний обвалившийся колодец и торопливо прикинула землей.

Ночью в саду пахнет земляной сыростью, крапивным цветом и дурманным запахом
собачьей бесилы. Вдоль обветшалой огорожи лопухи караулят дорожку бессменно.
Ночью вышел Алешка в сад, долго глядел на Макарчихин двор, на слюдяные оконца, на
лунные брызги, окропившие лохматую листву садов, и тихо побрел к воротам
Макарчихиного двора. Под амбаром загремел цепью и забрехал привязанный кобель.

– Цыц!.. Серко… Серко… – Стягивая губы, Алешка посвистал заискивающе, и кобель
смолк.
В калитку не пошел Алешка, перелез через плетень и ощупью, ползком добрался до
погреба, накрытого бурьяном и ветками. Прислушиваясь, звякнул цепкой. Не заперт
погреб. Крышку приподнял, ежась, спустился по лестнице.

Не видал Алешка, как из стряпки выскочила Макарчиха. Подбирая рубаху, прыжками
добежала до повозки, стоявшей посреди двора, выдернула шкворень и – к погребу.
Свесила вниз распатлаченную голову, а Алешка закрыл помутневшие глаза и,
прислушиваясь к ударам тарахтящего сердца, не передыхая пил из кувшина молоко.
– Ах ты, хвитинов в твою дыхало! Ты что же это делаешь, сукин сын?..

Разом отяжелевший кувшин скользнул из захолодавших Алешкиных пальцев и
разлетелся вдребезги, стукнувшись о край лестницы.

Комом упала Макарчиха в погреб…
Легко подняла Алешку за плечи, молча, с плотно сжатыми губами, вышла на проулок,
прошла под плетнем до речки и бросила вялое тело на ил, около воды.
На другой день – праздник Троица. У Макарчихи пол усыпан чабрецом и богородицыной
травкой. С утра выдоила корову, прогнала ее в табун, шальку достала праздничную,
цветастую, в разводах, покрылась и пошла к Алешкиной матери. Двери в сенцы
распахнуты, из неметеной горницы духом падальным несет. Вошла. Алешкина мать на
кровати лежит, ноги поджала, и рукою от света прикрыты глаза. На закоптелый образ
перекрестилась Макарчиха истово.
– Здорово живешь, Анисимовна!

Тишина. У Анисимовны рот раззявлен криво, мухи пятнают щеки и глухо жужжат во рту.