Page 152 - Донские рассказы

Алешкино сердце
Два лета подряд засуха дочерна вылизывала мужицкие поля. Два лета подряд жестокий
восточный ветер дул с киргизских степей, трепал порыжелые космы хлебов и сушил
устремленные на высохшую степь глаза мужиков и скупые, колючие мужицкие слезы.
Следом шагал голод. Алешка представлял себе его большущим безглазым человеком:
идет он бездорожно, шарит руками по поселкам, хуторам, станицам, душит людей и вот-
вот черствыми пальцами насмерть стиснет Алешкино сердце.

У Алешки большой, обвислый живот, ноги пухлые… Тронет пальцем голубовато-багровую
икру, сначала образуется белая ямка, а потом медленно-медленно над ямкой
волдыриками пухнет кожа, и то место, где тронул пальцем, долго наливается
землянистой кровью.
Уши Алешки, нос, скулы, подбородок туго, до отказа, обтянуты кожей, а кожа – как
сохлая вишневая кора. Глаза упали так глубоко внутрь, что кажутся пустыми впадинами.
Алешке четырнадцать лет. Не видит хлеба Алешка пятый месяц. Алешка пухнет с
голоду.

Ранним утром, когда цветущие сибирьки рассыпают у плетней медвяный и приторный
запах, когда пчелы нетрезво качаются на их желтых цветках, а утро, сполоснутое росою,
звенит прозрачной тишиной, Алешка, раскачиваясь от ветра, добрел до канавы, стоная,
долго перелазил через нее и сел возле плетня, припотевшего от росы. От радости сладко
кружилась Алешкина голова, тосковало под ложечкой. Потому кружилась радостно
голова, что рядом с Алешкиными голубыми и неподвижными ногами лежал еще теплый
трупик жеребенка.

На сносях была соседская кобыла. Недоглядели хозяева, и на прогоне пузатую кобылу
пырнул под живот крутыми рогами хуторской бугай – скинула кобыла. Тепленький,
парной от крови, лежит у плетня жеребенок; рядом Алешка сидит, упираясь в землю
суставчатыми ладонями, и смеется, смеется…
Попробовал Алешка всего поднять, не под силу. Вернулся домой, взял нож. Пока дошел
до плетня, а на том месте, где жеребенок лежал, собаки склубились, дерутся и тянут по
пыльной земле розоватое мясо. Из Алешкиного перекошенного рта: «А-а-а…»
Спотыкаясь, размахивая ножом, побежал на собак. Собрал в кучу всё до последней
тоненькой кишочки, половинами перетаскал домой.
К вечеру, объевшись волокнистого мяса, умерла Алешкина сестренка – младшая,
черноглазая.
Мать на земляном полу долго лежала вниз лицом, потом встала, повернулась к Алешке,
шевеля пепельными губами:
– Бери за ноги…

Взяли. Алешка – за ноги, мать – за курчавую головку, отнесли за сад в канаву, слегка
прикидали землей.
На другой день соседский парнишка повстречал Алешку, ползущего по проулку, сказал,
ковыряя в носу и глядя в сторону:
– Леш, а у нас кобыла жеребенка скинула, и собаки его слопали!..

Алешка, прислонясь к воротам, молчал.
– А Нюратку вашу из канавы тоже отрыли собаки и середку у ей выжрали…

Алешка повернулся и пошел молча и не оглядываясь.
Парнишка, чикиляя на одной ноге, кричал ему вслед:

– Маманька наша бает, какие без попа и не на кладбище закопанные, этих черти будут в
аду драть!.. Слышь, Лешка?

Неделя прошла. У Алешки гноились десны. По утрам, когда от тошного голода грыз он