Page 155 - Донские рассказы

– От тебя воняет, Алешка?
– Я исть хочу… – буркнул Алешка и глянул на очки снизу вверх.

– Сейчас мы сварим каши, но… от тебя, Алеша Попович, все-таки воняет.
Алешка сказал просто и деловито:

– Меня Макарчиха убивала, а теперь жарко, и в голове черви завелись…

Очкастый побледнел и переспросил:
– У тебя черви?
– В голове!.. Грызут дюже…

Алешка снял с головы перепревший от крови пук конопли, а очкастый заглянул в
круглую гноящуюся рану на Алешкиной голове. Увидел, как из сукровицы острые
головки кажут белые черви, и застонал, через крыльцо перегнувшись.
Алешка осмелел и сказал:

– Ты вот чего… ты мне их повыковыряй палочкой, а в дыру керосину налей… Подохнут
черви с керосину-то?

Очкастый заостренной палочкой выковыривал из раны склизких червяков, а Алешка
скулил и перебирал ногами. С этих пор и установилась промеж них дружба. Каждый
день приползал в заготконтору Алешка, жрал толокно из чашки, хлебал масло, ел много
и жадно и всегда беспокойно ощущал на себе пытливо-ласковый взгляд.
За прогоном, за зеленой стеной шуршащих будыльев кукурузы отцвело жито. Колос
вспух и налился ядреным молочным зерном. Каждый день мимо хлебов гонял Алешка в
степь пасти заготконторских лошадей. Не треножа, пускал их по полынистым
отножинам, по ковылю, седому и вихрастому, а сам заходил в хлеб. Рослые стебли жита
радушно жались, давали место, и Алешка ложился осторожненько, стараясь не толочь
хлеб. Лежа на спине, растирал в ладонях колос и ел до тошноты зерно, мягкое и пахучее,
налитое незатвердевшим белым молоком.
Как-то пригнал Алешка лошадей в степь. Долго бочился, захаживал вокруг норовистой и
брыкучей кобыленки, хотел репьи выбрать из гривы и счистить с кожи присохшую
коросту. Щерила почернелые зубы кобыла, норовила куснуть или накинуть задом. Алеша
изловчился-таки – цап ее за хвост, а тут сзади голос:

– Эй, Алешка!.. Будя тебе злодырничать. Наймайся ко мне в помочь?! Буду держать за
харч, ну, обувку там какую справлю.

Выпустил Алешка кобылий хвост, оглянулся. Стоит неподалеку хуторской богатей Иван
Алексеев, смотрит на Алешку улыбчиво.
– Пойдешь в работники, сказывай? Харч у меня, как полагается, настоященский…
Молочишко есть и все такое прочее…
Не подумал Алешка, обрадовался работе и хлебу, напрямки брякнул:

– Пойду, Иван Алексеев.
– Ну, являйся с пожитками к вечеру! – И пошел Иван Алексеев, мелькая слинявшей
рубахой по кукурузе.
Голому одеться – только подпоясаться. Ни роду у Алешки, ни племени. Именья – одни
каменья, а хату и подворье еще до смерти мать пораспродала соседям: хату – за девять
пригоршней муки, базы – за пшено, леваду Макарчиха купила за корчажку молока.
Только и добра у Алешки – зипун отцовский да материны валенки приношенные. Табун
пришел с попаса, а Алешка – к Ивану Алексееву во двор. Возле стряпки расстелила
хозяйка рядно, сели семейно на земле, вечеряют. В ноздри Алешке так и ширнуло духом
вареной баранины. Проглотил слюну, стал около, картузишко комкая, а в мыслях: «Хучь
бы посадила вечерять хозяйка…» Не тут-то было. Рвет и мечет баба, чугунами гремит: