Page 157 - Донские рассказы

– Что такое?
– А то, что не дело ты строишь… Лешка у тебя ровно лошадюка ворочает… Надорвешь
парнишку. Греха на душу возьмешь!..
– Смотрел бы ты, сосед, за своим добром, на чужой баз глаза нечего пучить, а в обчем,
убирайся под разэтакую мать!.. – Повернулся к соседу спиною, зашагал степенно и
враскачку, а за угол сарая завернул – бороду зажал промеж зубов ядреных и желтых,
выругался матерно и злобу глухую на соседа до поры до времени припрятал на самое
донышко своего нутра.
С той поры мстил безлошадному бедняку соседу: загонял коровенку со своего жнивья,
держал ее привязанной и некормленой по двое суток, а на Алешку еще больше работы
навалил и за каждую пустяковину бил дурным боем.
Пожаловаться хотел Алешка очкастому, но боялся, что, узнав, прогонит его Иван
Алексеев. Молчал. Ночами, короткими и душными, под навесом сарая мочил подушку
горечью слез, а вечерами всегда, как только пригонял с водопоя скотину, через гумно,
крадучись и припадая к плетням, бежал в клуб. Каждый день встречался с очкастым.
Улыбался тот, глядя на Алешку поверх тусклых очков, и по спине похлопывал. В
воскресенье пришел Алешка в клуб засветло. В комнатушке народу густо, у всех
винтовки, а у очкастого на поясе кобура с ремнем витым в блестящая штука, на бутылку
похожая.

Увидал Алешку, подошел, улыбаясь.
– Банда в наш округ вступила, Алексей. Как только займут станицу – ты к нам, клуб
защищать!

Хотел расспросить Алешка, как и что, но больно народу много, не посмел. На другой
день утром маслом косилочным смазывал Алешка косилку. Глянул в стряпке – из дверей
хозяин идет. Захолонуло у Алешки в середке: брови у хозяина настобурченные, идет и
бороду дергает. Как будто и неуправки нет ни в чем, а побаивается хозяина Алешка,
больно уж лют он на расправу. Подошел к косилке:

– Ты где бываешь ночьми, гаденыш?

Молчит Алешка. Банка с маслом косилочным в пальцах у него подрагивает.
– Где бываешь, говорю?!

– В клубе…
– А-а-а… в клубе? А этого ты не пробовал, так твою мать?!

Кулак у хозяина весь желтой щетиной порос и тяжел, как гиря. Стукнул Алешку по
затылку, а у того и ноги подвернулись, упал грудью на носилочные крылья, из глаз,
словно просяная рушка, искры посыпались.

– Малость отвыкнешь шляться!.. А нет, так убирайся со двора к чертовой матери, чтобы
и духом твоим не воняло гут! – Запрягая в косилку коней, гремел хозяин: – Христа ради
взял его, а он будет с сукиными сынами якшаться, а опосля придет другая власть и будут
за тебя, за гада, турсучить!.. Ну, только направься туда, я тебе вложу памятку!..

У Алешки зубы редкие и большие, и сердце у Алешки простецкое, сроду ни на кого не
серчал. Бывало, говорила ему мать:
– Ох, Ленька, пропадешь ты, коли помру я. Цыпляты тебя навозом загребут! И в кого ты
такой уродился? Отца твово через его ухватку и устукали на шахтах… Кажной дыре был
гвоздь… А тебя сейчас ребятишки клюют, а опосля и вовсе из битых не вылезешь…

Доброе Алешкино сердце, ему ли на хозяина злобиться, коли тот кусок ему дал? Встал
Алешка, передохнул малость, а хозяин опять присучивается бить – за то, что, когда упал
на косилку, масло разлил. Кое-как вечера дождался Алешка, лег под дерюгу и голову
подушкой накрыл…