Page 253 - Донские рассказы

– Как-нибудь дотянусь!..
Не прощаясь, прыгнул Васька через плетень и пошел по саду, затаптывая в грязь
желтые опавшие листья.
А утром сунул в карман полушубка краюху хлеба, в сумочку, потаясь от матери, всыпал
муки и пошел на квартиру к лесничему.
От бессонной ночи тяжело никла голова, слезились припухшие глаза, и все тело сладко
и больно ныло. Осторожно минуя лужи, подошел к крыльцу. Лесничий воду в колодце
черпает.
– Ты ко мне, Василий?

– К вам, Семен Михайлыч… Хочу перед службой напоследях поохотничать…

Лесничий, перегибаясь на левый бок, подошел с ведром, прищурился.
– В это воскресенье начабанил что?
– Зайчишку одного подсек.

Вошли в хату. Лесничий поставил на лавку ведро и вынес из горницы ветхую централку.
Васька, хмуро поглядывая в угол, сказал:

– Мне бы винтовку надо… Лису заприметил в Сенной балке.

– Могу и винтовку, только патронов нету.
– У меня свои.
– Тогда бери. Обратно будешь идти – зайди. Похвались!.. Ну, ни пера, ни пуху!.. –
улыбаясь, крикнул лесничий вслед Ваське.
Верстах в четырех от станицы, в лесу, там, где промытый весенней водой яр ветвится
крутыми уступами, под вывороченной корягой в красной маслянистой глине выдолбил
Васька пещерку небольшую, впору лишь волку уместиться. Жил в ней четвертые сутки.

Днем в лесу, на дне яра, теплая прохлада, запах хмельной и бодрящий: листья дубовые
пахнут, загнивая. Ночью под кривыми танцующими лучами ущербленного месяца овраг
кажется бездонным, где-то наверху шорохи, похрустывание веток, неясный, рождающий
тревогу звук. Словно кто-то крадется над излучистой каймою оврага, заглядывая вниз.
Изредка после полуночи перекликаются молодые волчата.

Днем выходил Васька из оврага, вяло передвигая ноги, шел через густой колючий терн,
через голый орешник, через балки, на четверть засыпанные оранжевыми листьями. И
когда сквозь чахлую завесу неопавших листьев мелькала бледно-зеленая гладь реки и за
нею выбеленные кубики домов в станице, чувствовал Васька тупую боль где-то около
сердца. Долго лежал на крутом берегу, скрытый порослью хвороста, смотрел, как из
станицы шли бабы к речке за водой. На второй день увидал мать, хотел крикнуть, но из
проулка выехала арба. Казак помахивал кнутом и глядел на речку.
В первую же ночь, как только лег на ворох сухих шуршащих листьев, глаз не сомкнул до
рассвета, – думал и понял Васька, что не на ту стежку попал, на кривую. Топтать эту
стежку до худого конца вместе с ребятами с большого шляха. И еще понял Васька то, что
все теперь против него: и Нюрка, и ребята-одногодцы, те, что под заливистую канитель
гармошки пошли в армию. Будут служить они и в нужную минуту станут на защиту
Советов, а он, Васька, кого будет защищать?

В лесу, в буреломе, затравленный, как волк на облаве, как бешеная собака, умрет от
пули своего же станичника он, Васька, сын пастуха и родной кровный сын бедняцкой
власти.

Едва засветлел лиловой полосою восток, бросил Васька в овраге винтовку и пошел к
станице, все ускоряя и ускоряя шаги:

«Пойду, объявлюсь!.. Нехай арестуют. Присудят, зато с людьми… От своих и снесу!..» –