Page 312 - Донские рассказы

– Ты батя, сроду так… Ну, рази это пахота? Это увечье, а не работа. Скотину порежем
начисто… Ты погляди кругом: окромя нас, пашет хоть одна душа?

Яков Алексеевич палочкой скреб лемеши, гундосил:
– Ранняя пташка носик очищает, а поздняя глазки протирает. Так-то говорят старые
люди, а ты, молодой, разумей!
– Какая там пташечка! – кипятится Максим. – Она, эта самая пташечка, будь она трижды
анафема, не сеет, не жнет и не пашет в таковскую погоду, а ты, батя… Да что там… Кхе-
кхе… Кхе!..
– Ну, отдохнули, трогай сынок, с богом!

– Чего там трогай, налево кругом – и марш домой!

– Трогай, Степан!
Степка арапником вытягивал сразу обоих борозденных. Плуг, словно прилипая к земле,
скрипел, судорожно подрагивал и полз, лениво отваливая тонкие пласты грязи.

С того дня, как стал Степка комсомольцем, откололась от него семья. Сторонились и
чуждались, словно заразного. Яков Алексеевич открыто говорил:

– Теперь, Степан, не будет прежнего ладу. Ты нам навроде как чужой стал… Богу не
молишься, постов не блюдешь, батюшка с молитвой приходил, так ты и под святой крест
не подошел… Разве ж это дело? Опять же хозяйство – при тебе слово лишнее опасаешься
сказать… Раз уж завелась в дереве червоточина – погибать ему, в труху превзойдет,
ежели вовремя не вылечить. А лечить надо строго, больную ветку рубить, не жалеючи…
В писании и то сказано.
– Мне из дому идтить некуда, – отвечал Степка. – На этот год на службу уйду, вот и
развяжу вам руки.

– Из жилья мы тебя не выгоняем, но поведенье свое брось! Нечего тебе по собраньям
шляться, на губах еще не обсохло, а ты туда же, рот разеваешь. Люди в глаза мне
смеются через тебя, поганца.
Старик, разговаривая со Степкой, багровел, едва сдерживал волнение, а Степка, глядя в
холодные отцовы глаза, на жесткие по-звериному изломы губ, вспоминал упреки ребят-
комсомольцев: «Обуздай отца, Степка. Ведь он разоряет бедноту, скупая под весну за
бесценок сельскохозяйственные орудия. Стыдно!»

И Степка, вспоминая, действительно краснел от жгучего стыда, чувствовал, что в сердце
нет уже ни прежней кровной любви, ни жалости к этому беспощадному дёру – к
человеку, который зовется его отцом.
Будто каменной глухой стеной отгородилась от Степки семья. Не перелезть эту стену, не
достучаться.
Отчуждение постепенно переходило в маленькую сначала злобу, а злобу сменила
ненависть. За обедом, случайно подняв глаза, встречал Степка леденистые глаза
Максима, переводил взгляд на отца и видел, как под сумчатыми веками Якова
Алексеевича загораются злобные огоньки, в руке начинает дрожать ложка. Даже мать и
та стала смотреть на Степку равнодушным, невидящим взглядом. Кусок застревал у
парня в горле, непрошеные слезы жгли глаза, валом вставало глухое рыдание. Скрепясь,
наскоро дообедывал и уходил из дому.

По ночам часто Степке снился один и тот же сон: будто хоронят его где-то в степи, под
песчаным увалом. Кругом незнакомые, чужие люди, на увале растут сухобылый бурьян и
остролистый змеиный лук. Отчетливо, как наяву, видел Степка каждую веточку, каждый
листик…
Потом в яму бросали его, Степкино, мертвое тело и сыпали лопатами глину. Один
холодный грузный ком падает на грудь, за ним другой, третий… Степка просыпался,
ляская зубами, со стесненной грудью, и, уже проснувшись, дышал глубокими частыми