Page 311 - Донские рассказы

– Собака ты! Каин!
Максим, вытянув руку, сжал в комок рубаху на груди у Степки, рывком оторвал его от
печки и кинул на кровать. Ненависть варом обожгла парня. Метнулся в сторону, в
пальцах Максима оставил ворот рубахи, взмахнул кулаком… Хлесткий удар в щеку
свалил Степку с ног. Левой рукой Максим мял ему горло, правой размеренно бил по
щекам. Степка чувствовал над собой частое дыхание брата, видел холодную и такую
ненужную улыбку на его губах, от каждого удара захватывало дыхание, звон колол уши,
из глаз текли слезы. Крик обиды за невольные слезы, за улыбку Максима застревал в
стиснутом горле… Из разбитых губ текла кровь. Вращая выпученными глазами, Степка
кровью плевал в лицо брата, но тот отворачивал в сторону голову, показывая бритую
жилистую шею, и так же размеренно, молча кидал шершавую ладонь на вспухшие щеки
Степки…

Выждав время, разнял их сам Яков Алексеевич. Максим, все так же улыбаясь, поднял с
земли недоделанную ложку, сел возле окна. Степка вытер рукавом окровяненные губы,
надел шапку и вышел, тихонько притворив за собой дверь.

– Ему это на пользу… Пущай за борозду не залазит, а то он скоро и до отца доберется! –
заговорил Максим.

Яков Алексеевич задумчиво мял бороду, хмурился, поглядывая на мокрое от слез лицо
старухи.

Наутро Максим первым затеял разговор.
– Пойдешь в Совет жалиться? – спросил он Степку.

– Пойду!
– А по-семейному это будет?

Степка глянул на посеревшее лицо Максимовой жены, на мать, утиравшую глаза
завеской, и промолчал. Про себя решил снести обиду, молчать.

С этого дня надолго легла в доме нудная тишина. Бабы говорили шепотом. Яков
Алексеевич, пасмурный, как ноябрьский рассвет, молчал, Максим, виновато улыбаясь,
заговаривал со Степкой:

– Ты, браток, не всякую лыку в строку. Мало ли чего не бывает в семье… А все это через
твой комсомол! Брось ты его к чертовой матери! Жили без него, да и теперь проживем.
Какая тебе нужда переться туда? Отцу вон соседи в глаза лезут: «Что ж, мол, Степка-то
ваш в комсомолисты подался?» А старику ить совестно… Опять же жениться тебе, какая
девка без венца пойдет? Хлюстанку брать?

Степка отмалчивался, уходил на баз. По вечерам шел на площадь, в клуб. Под хрипенье
поповской фисгармонии думал невеселые думки.

А на станицу напористо перла весна. На девичьих щеках появились веснушки, на вербах
– почки. По улицам отзвенело весеннее половодье. Неприметно куда ушел снег, под
солнечным пригревом дымилась, таяла в синеве бирюзовая степь. В степных ярах, в
буераках, вдоль откосов еще лежал снег, поганя землю своей несвежей, излапанной
ветрами белизной, а по взгорьям, по лохматым буграм уже взбрыкивали овцы, степенно
похаживали коровы, и зеленые щепотки травы, пробиваясь сквозь прошлогоднюю
блеклую старюку, пахли одурманивающе и нежно.
Пахать выехали в средине марта. Яков Алексеевич засуетился раньше всех. С
Масленицы начал подсыпать быкам кукурузу, кормил сытно, по-хозяйски.
Солнце еще не выпило из земли жирного запаха весенней прели, а Яков Алексеевич уже
снаряжал сынов, и в четверг, чуть рассвело, выехали в степь. Степка погонял быков,
Максим ходил за плугом. Два дня жили в степи за восемь верст от дома. По ночам
давили морозы, трава обрастала инеем, земля, скованная ледозвоном, отходила только к
полудню, и две пары быков, пройдя два-три загона, становились на постав, над мокрыми
спинами клубами пенился пар, бока тяжело вздымались. Максим, очищая с сапог
налипшую грязь, косился на отца, хрипел простуженным голосом: