Page 346 - Донские рассказы

XIII
Егор жил с матерью и с маленькой сестренкой. Мать Егора приняла Федора, как
родного: за обедом заботливо его угощала, стирала бельишко и в обращении с ним
ничем не отличала от родного сына.

Первое время Федор помогал Егору в хозяйстве: вместе пахали под зябь, ездили на
порубку, убирали скотину и в свободное время заново оплели двор высоким
красноталом-хворостом.

Незаметно пришла осень. Стояла сухая безветренная погода. Утрами слегка
придавливал холодок; тополь во дворе с каждым днем все больше терял пожелтевшие
листья; догола растелешились сады, и далекий лес за рекою, на горизонте, напоминал
небритую щетину на щеках хворого человека.

По вечерам Федор вместе с Егором уходили в клуб. Цепко прислушивался Федор к
новым, неведомым ему раньше, мыслям и словам, все вбирал жадно-пытливым умом, что
слышал на длинных субботних политчитках и беседах с агрономом о таком волнующе
близком деле, как сельское хозяйство. Но все же ему трудно было угоняться за
остальными ребятами; те вызубрили политграмоту назубок, читали газеты, целый год
слушали беседы местного агронома и на каждый вопрос могли ответить толково и ясно
(секретарь Рыбников, вдавив в веснушчатые щеки кулаки, читал даже Маркса), а Федор –
парень не шибко грамотный.

Да и вообще-то одно дело – держать за шершавые поручни плуг и чувствовать во время
работы под рукой его горячее, живое трепетанье, а совсем другое дело – держать в руке
такую хрупкую и нежную штуку, как карандаш: во-первых, пальцы дрожат, предплечье
немеет, а во-вторых, и сломать недолго этот самый зловредный карандаш. К первому
делу руки Федора были гораздо больше приноровлены; ведь отец, когда мастерил
Федора, не думал, что выйдет из него такой письменный парень, а потому и руки
приварил ему хлеборобские, в кости широкие, волосато-нескладные, но уж крепости
чугунной. Все же понемногу напитывался Федор книжной мудростью: кое-как – вкривь и
вкось, как сани-развалки по ухабистой путине, – мог он толковать о том, что такое
«класс» и «партия», и какие задачи преследуют большевики, и какая разница между
большевиками и меньшевиками.

Были его слова, как и походка, неуклюжие, обрубистые, но ребята относились к ним с
подобающей серьезностью; если и смеялись изредка, то в смехе их не было обидного.
Федор это чувствовал и не обижался.

В декабре, как-то за день до общего собрания, сказал Рыбников Федору:

– Ты вот что, подавай-ка нам заявление. Мы тебя примем, райком утвердит, а тогда уж
направишься к весне в работники. Сейчас проводится кампания, чтобы вовлечь в союз
возможно больше батрацкой молодежи. Наша ячейка раньше дремала, потому что
секретарем был сын кулака, и много членов были негодные… разложились, как падаль в
жару… Мы их вычистили за месяц до твоего прихода, а теперь надо работать. Надо
поднять дубовскую ячейку в глазах народа. Раньше наши комсомольцы только знали, что
самогон глушить да на игрищах девкам за пазуху лазить, а теперь шабаш! Так качнем
работу, чтоб по всей Донской области гремела! Как наймешься – мы тебе задание дадим,
и ты всех батраков притяни к ячейке. Понял? Мы все рассыплемся по хуторам.

– А как ты думаешь, могу я соответствовать? Я ить не дюже шибко по книжкам…

– Брось чудить! Чего не знаешь – за зиму одолеешь. Мы сами не очень тоже… Райком на
нас начхать хотел: ни пособий, ни одного дельного совета, одни предписания. Мы, брат,
сами до всего своими силами достигаем. Так-то!

Слова Рыбникова о вовлечении в союз батрацкой молодежи окрестных хуторов и
поселков упали Федору в разум, как зерна пшеницы в богатый чернозем. Вспомнил он
свое житье у Захара Денисовича и загорелся нетерпением работать. В этот же вечер
накорябал заявление. Но о причине вступления в комсомол упомянул не так, как его
учил Егор. Тот говорил: пиши, мол, «желаю получить политическое воспитание», а
Федор подумал малость, да так-таки черным по белому, без запятых и точек, и написал: