Page 65 - Донские рассказы

– Ты что же, думаешь, что без тебя оборону не удержим? – скороговоркой спросил
Лопахин, пронизывая Лисиченко все тем же немигающим и ненавидящим взглядом. Но
не так-то просто было запугать или даже смутить бывалого и видавшего всяческие виды
повара. Спокойно глядя на Лопахина снизу вверх, он сказал:

– Вот именно, попал в самую точку, не понадеялся я на тебя, Лопахин, подумал, что
дрогнешь в тяжелую минуту, потому и пришел.
– Почему же ты белый колпак не надел? У генеральского повара колпак, видел я, на
голове чистый-пречистый… Почему не надел-то? – задыхаясь, спросил Лопахин.
– Ну, так у генеральского, а я для чего же его надел бы? – ожидая подвоха,
нерешительно спросил Лисиченко.
Лопахин не выдержал и с наслаждением, со вкусом сказал:

– Надо бы тебе его надеть, чтобы скорее тебя, толстого индюка, тут убили!
Но Лисиченко только рукой махнул и все так же невозмутимо ответил:

– Меня убьют тогда, когда на твоей могиле, Петя, чертополох вырастет, когда тебе
земляная жаба титьку даст, не раньше.

Говорить с поваром было бесполезно. Он был неуязвим в своем добродушном украинском
спокойствии, словно железобетонный дот, а потому Лопахин, передохнув, тихо и
неуверенно сказал:

– Стукнул бы я тебя чем-нибудь тяжелым так, чтобы из тебя все пшено высыпалось, но
не хочу на такую пакость силу расходовать. Ты мне раньше скажи – и без всяких твоих
́
штучек, – что мы нынче жрать будем?
– Щи.

– Как?
– Щи со свежей бараниной и с молодой капустой.

Лопахин проигрывал игру: над ним явно издевались, а он не находил таких увесистых
слов, чтобы достойно ответить.
Снова присел он на корточки возле окопа, призвал на помощь все свое самообладание,
проникновенно заговорил:
– Лисиченко, я сейчас перед боем очень нервный, и шутки твои мне надоели, говори
толком: народ без горячего хочешь оставить? Гляди, ребята этого тебе не простят. Я
первый могу хлопнуть по тебе прямой наводкой, и мне наплевать, что из тебя тогда
получится и какого цвета будет у тебя после этого лицо. Ведь ты понимаешь, кто ты
есть? Ты – бог войны! Не артиллерия – бог войны, это про нее зря так говорят, а ты
самый настоящий бог, потому что главное и в наступлении и в обороне – это харч, и
всякий род войск без харча – все равно что ноль без палочки. Чего же ты тут
околачиваешься? Иди, милый, отсюда поскорее, пока тебя за ноги не выволокли, иди,
маскируйся как следует и, пока все тихо в окрестностях войны, с малым дымом вари
кашу. Черт с ней, согласен даже кашу твою есть: без нее хуже, чем с ней. Кто мы есть
без горячей пищи? Мы жалкие люди, даю честное слово! Я, например, без хлебова
становлюсь несчастней самого последнего итальянца, хуже самого несчастного румына.
И прицел у меня становится не тот, и какая-то слабость, в ногах и в руках дрожь
появляется… Иди, Лисиченко, и будь спокоен, управимся тут и без тебя. Клянусь тебе,
что твоя должность такая же почетная, как и моя. Ну, может быть, на какую-нибудь
десятую долю только пониже…

Лопахин ждал ответа, а Лисиченко медленно достал из кармана розовый, расшитый
немыслимыми цветами кисет, медленно оторвал от газетного листа косую и длинную
полоску и еще медленнее стал вертеть козью ножку. Только начинив цигарку табаком и
добыв из трофейной зажигалки огня, он не спеша сказал:
– Напрасно ты меня уговариваешь, герой. С кухней на спине Дон переплыть я не могу –