Page 118 - Глазами клоуна

«католоно-единиц», а потом выволокли бы меня на телевизионный экран. И вот уже курс
акций снова повышается! Надо придумать что-нибудь другое, а жаль, мне бы очень хотелось
спеть эту литанию, но ее нельзя исполнять на ступеньках боннского вокзала; это может
привести к недоразумениям. Жаль. У меня уже выходило неплохо, а для слов ora pro nobis я
подобрал красивый аккорд на гитаре.
Я встал, чтобы подготовиться к выступлению. Уверен, что мой импресарио Цонерер
окончательно «отвернется от меня», узнав, что я пою на улице песенки под гитару. Если бы я
действительно исполнял литанию, «Верую» и все церковное, что я столько лет распеваю в
ванной, он еще, возможно, «вступил бы в игру», ведь это довольно заманчивое дельце,
примерно такое же, как малеванье мадонн. Между прочим, я верю, что Цонерер и впрямь
меня любит — люди земные куда сердечней братьев во Христе. Но стоит мне усесться на
ступеньки вокзала в Бонне, как «с точки зрения бизнеса» я буду для него человеком
конченым.
Хромота при ходьбе была уже почти незаметна. Таким образом, отпала необходимость
в ящике из-под апельсинов; под левую руку я суну диванную подушку, под правую — гитару
и пойду работать. У меня осталось еще две сигареты: одну я выкурю, другую кину на
донышко черной шляпы как приманку, рядом с ней следовало бы положить хоть одну
монетку. Я пошарил в карманах брюк и даже вывернул их наизнанку: несколько старых
билетов в кино, красная фигурка от рич-рача, грязная бумажная салфетка — денег не было.
Рывком я выдвинул ящик под вешалкой: там лежала платяная щетка, квитанция от подписки
на боннскую церковную газету, жетон на пивную бутылку, но ни гроша денег. Я перерыл все
шкафчики на кухне, побежал в спальню, разворошил ящик с запонками, уголками для
воротничков, носками и носовыми платками, но ничего не нашел; пошарил в карманах
зеленых вельветовых брюк — тот же результат. Тогда я стащил с себя темные брюки,
оставив их лежать на полу, словно слинявшую кожу, бросил туда же белую рубашку и
натянул голубое трико — ярко-зеленый и светло-голубой; я захлопнул дверцу зеркального
шкафа и посмотрел на себя — великолепно; я еще никогда так себе не нравился. Грим был
наложен слишком толстым слоем, и за те годы, что он валялся без употребления, жир
изрядно высох; я увидел в зеркале, что белила потрескались, и эти трещины придавали моей
голове сходство с головой статуи, вырытой из земли. Темные волосы напоминали парик. Я
вполголоса запел слова, которые вдруг пришли мне на ум:
Неохота слушать ХДС
Бедному папе Иоанну,
Ни от них подачки получать,
Ни таскать им из огня каштаны.
Для начала это годилось, Центральному бюро по борьбе с богохульством не к чему
будет придраться. Я сочиню еще много-много куплетов и буду петь все на манер баллады.
Мне хотелось плакать, но было жаль грима — он был наложен очень удачно: мне нравились
и эти трещины и то, что в некоторых местах белила начали сходить; слезы все испортят.
Поплакать можно потом, в свободное время, если мне еще захочется плакать. Интересы
профессии самая лучшая защита от всего, только святых и дилетантов горе может поразить
не на жизнь, а на смерть. Я отошел от зеркала, чтобы лучше вникнуть в свое изображение и в
то же время взглянуть на себя со стороны. Если Мария, встретив меня в таком виде, сможет
выводить утюгом пятна от воска на мальтийском одеянии Цюпфнера, значит, она умерла, и
мы с ней развелись. Тогда я могу печалиться на ее могиле. Надеюсь, у них у всех окажется в
кармане мелочь, когда они будут проходить мимо меня, может, Лео наскребет и больше
десяти пфеннигов, и Эдгар Винекен, вернувшийся из Таиланда, бросит мне старую золотую
монету, ну, а дедушка, отдохнувший в Искье, уж пусть выпишет чек. За это время я научился
превращать чеки в наличные деньги. Мать, наверное, сочтет, что наиболее правильным будет
пожертвовать от двух до пяти пфеннигов. Моника Зильвс, быть может, нагнется и поцелует
меня, зато Зоммервильд, Кинкель и Фредебейль, возмущенные всей этой безвкусицей, не
бросят в мою шляпу ничего, даже сигарету. В перерыве, когда с юга не приходят поезда, я