Page 116 - Глазами клоуна
P. 116

— Его никто не принимает всерьез, — ответил Лео, — ведь он... он, так сказать, живет
               у нас из милости. — Лео выжал из себя какое-то подобие смеха. — Иногда старик украдкой
               пробирается к телефону и болтает всякий вздор.
                     Я  встал  и  взглянул  сквозь  неплотно  задернутые  шторы  на  часы,  висевшие  внизу  на
               площади. Было уже без трех минут девять.
                     — Пора закругляться, — сказал я, — а то тебе могут впаять что-нибудь в личное дело.
               И не вздумай пропускать завтрашнюю лекцию.
                     — Но пойми же меня, — взмолился он.
                     — К черту, — сказал я, — я тебя понимаю. И притом слишком хорошо.
                     — Что ты за человек?! — воскликнул он.
                     — Я клоун, — сказал я, — клоун, коллекционирующий мгновения. Ни пуха ни пера!
                     И положил трубку.

                                                              25

                     Забыл  спросить у Лео о его службе в бундесвере, но надеюсь, мне еще представится
               когда-нибудь такая возможность. Уверен, что он будет хвалить «довольствие» — дома его
               никогда  так  хорошо  не  кормили;  все  трудности  он  сочтет  «чрезвычайно  полезными  с
               воспитательной  точки  зрения»,  а  общение  с  людьми  из  народа  «необыкновенно
               поучительным».  Можно,  пожалуй,  даже  не  спрашивать.  В  эту  ночь он  не  сомкнет  глаз  на
               семинарской  койке;  будет  копаться  в  своей  совести  и  спрашивать  себя,  правильно  ли  он
               поступил, отказавшись прийти ко мне. А я хотел ему сказать нечто важное: изучай лучше
               богословие  в  Южной  Америке  или  в  Москве,  в  любой  точке  земного  шара,  только  не  в
               Бонне. Должен же Лео понять наконец, что для истинной веры в этом городе, где процветают
               Зоммервильд и Блотхерт, нет места; для Бонна он всегда будет перешедшим в католичество
               Шниром,  который  даже  стал  патером,  то  есть  фигурой  как  бы  специально  созданной  для
               того, чтобы повысить курс акций. Надо обязательно поговорить с ним обо всем этом, лучше
               всего сделать это у нас дома на «журфиксе». Мы оба — братья изгои заберемся на кухню к
               Анне,  попьем  кофейку,  вспомним  старые  времена,  славные  времена,  когда  мы  учились  в
               нашем парке бросать противотанковую гранату, а перед воротами останавливались машины
               вермахта, привозившие к нам военных на постой. Из одной машины вышел офицер, кажется,
               в  чине  майора,  а  за  ним  фельдфебели  и  солдаты,  в  другой  машине  привезли  знамя;  и  у
               офицера, и у солдат было только одно на уме — разжиться яичницей, коньяком и сигаретами
               и  потискать  на  кухне  служанок.  Но  время  от  времени  они  принимали  официальный  тон,
               иными  словами,  напускали  на  себя  величие,  они  выстраивались  перед  домом;  офицер
               выпячивал  грудь  и  даже  закладывал  руку  за  борт  кителя,  словно  дешевый  актеришка,
               играющий  полковника,  и  вопил  что-то  о  «конечной  победе».  Это  зрелище  было
               отвратительным,  смешным  и  бессмысленным.  А  однажды,  когда  вдруг  выяснилось,  что
               мамаша Винекен, прихватив с собой  еще несколько женщин, ночью перешла в лесу через
               немецкую и американскую линии фронта, чтобы достать хлеб у своего брата-пекаря, это их
               величие стало просто-таки опасным для жизни. Офицер хотел расстрелять мамашу Винекен
               и еще двух женщин за шпионаж и саботаж. (На допросе госпожа Винекен призналась, что
               разговаривала за линией фронта с одним американским солдатом.) Но тут отец — второй раз
               в  жизни,  насколько  я  припоминаю,  —  проявил  волю,  выпустил  женщин  из
               импровизированной  тюрьмы  —  нашей  гладильни  —  и  спрятал  их  на  берегу  в  лодочном
               сарае. Он показал себя храбрецом) кричал на офицера, а тот на него. Самым смешным в этом
               офицере были его ордена  — они подпрыгивали у него на груди от возмущения, и все это
               время мать своим сладким голосом увещевала отца и майора.
                     — Господа, господа, нельзя же переходить границы.
                     Больше всего в этой истории ее шокировало то, что два господина «из общества» орут
               друг на друга.
                     Отец сказал:
   111   112   113   114   115   116   117   118   119