Page 3 - Глазами клоуна

Он сделал паузу для того, конечно, чтобы дать мне время прийти в бешенство, но я
по-прежнему молчал, — тут он сорвался и заговорил в свойственной ему хамской манере:
— Я отвечаю за общественно полезное дело, и совесть запрещает мне платить сто
марок клоуну, цена которому от силы двадцать, я бы даже сказал — красная цена.
Я не видел причин прерывать молчание, закурил сигарету, подлил себе жидкого кофе и
прислушался к его пыхтению.
— Вы меня слушаете? — спросил он.
— Да, я вас слушаю, — сказал я и стал ждать, что будет дальше.
Молчание — хорошее оружие; в школьные годы, когда меня вызывали к директору или
на педагогический совет, я всегда упорно молчал. Пусть-ка добрый христианин Костерт на
другом конце провода немножко попотеет; жалости ко мне он не почувствовал — для этого
он был слишком мелок, — зато он стал жалеть себя и в конце концов пробормотал:
— Предложите что-нибудь, господин Шнир.
— Слушайте хорошенько, господин Костерт, — сказал я. — Я предлагаю вам
следующее: вы садитесь в такси, едете на вокзал, берете мне билет до Бонна в мягком
вагоне... покупаете бутылку водки, приезжаете сюда в гостиницу, оплачиваете мой счет,
включая чаевые, и оставляете в конверте ровно столько денег, сколько потребуется мне на
такси до вокзала; кроме того, вы обязуетесь перед своей христианской совестью отослать
мой багаж в Бонн за ваш счет. Ну как, согласны?
Он что-то подсчитал и откашлялся.
— Но я ведь хотел заплатить вам пятьдесят марок.
— Хорошо, — ответил я, — тогда садитесь на трамвай, и вам это обойдется еще
дешевле, согласны?
Он снова что-то подсчитал.
— А не могли бы вы взять багаж в такси?
— Нет, — сказал я, — я повредил ногу, и мне не под силу возиться с багажом.
Видно, христианская совесть, наконец, зашевелилась в нем.
— Господин Шнир, — сказал он мягко. — Сожалею, но я...
— Полноте, господин Костерт, — сказал я, — я бесконечно рад, что могу сэкономить
для протестантской церкви пятьдесят четыре, а то и пятьдесят шесть марок.
Я нажал на рычаг, но трубку положил рядом с аппаратом. Он из того типа людей,
которые способны позвонить снова и еще долго молоть вздор. Пусть лучше покопается на
досуге в своей совести. Мне было очень худо. Да, я забыл упомянуть, что природа наделила
меня не только меланхолией и головными болями, но и еще одним почти мистическим
даром: я различаю по телефону запахи, а от Костерта приторно пахло ароматными
пастилками «фиалка». Пришлось встать и почистить зубы. Затем я прополоскал рот
последним глотком водки, с большим трудом снял грим, снова лег в кровать и начал думать
о Марии, о протестантах, о католиках и о будущем. Я думал также о канаве, в которой со
временем буду валяться. Когда клоун приближается к пятидесяти годам, для него
существуют только две возможности: либо канава, либо дворец. Во дворец я не попаду, а до
пятидесяти мне еще надо кое-как протянуть года двадцать два с хвостиком. То, что Кобленц
и Майнц отказали мне в ангажементе — Цонерер расценил бы это как «сигнал тревоги номер
1», — вполне соответствовало еще одной особенности моего характера, о которой я забыл
упомянуть: безразличию ко всему.
В конце концов и в Бонне есть канавы, да и кто может заставить меня ждать до
пятидесяти?
Я вспоминал Марию, ее голос и грудь, ее руки и волосы, ее движения и все то, что мы
делали с него вдвоем. И еще я вспоминал Цюпфнера, за которого она хотела выйти замуж.
Мальчишками мы были довольно хорошо знакомы, настолько хорошо, что, встретившись
взрослыми, не знали, как обращаться друг к другу — на «ты» или на «вы», и то и другое
приводило нас в смущение, и всякий раз при встрече мы так и не могли преодолеть этого
смущения. Я не понимаю, почему Мария переметнулась как раз к нему, но, быть может, я