Page 6 - Глазами клоуна
P. 6

снобистские  шуточки,  все,  кроме  Цюпфнера,  который  так  страдал,  что  попросил  у  меня
               закурить.  Это  была  первая  в  его  жизни  сигарета,  он  неумело  пускал  дым,  и  я  обратил
               внимание, как он радуется, что в клубах дыма не видно его лица. Я переживал за Марию, она
               сидела  бледная  и  дрожащая,  а  Кинкель  принялся  рассказывать  анекдот  про  одного  типа,
               который  получал  пятьсот  марок  в  месяц  и  вполне обходился  этой  суммой,  потом он  стал
               зарабатывать  тысячу  и  заметил,  что  жить  стало  трудновато,  но  хуже  всего  пришлось
               бедняжке  после  Того,  как  его  жалованье  возросло  до  двух  тысяч  марок;  наконец  он  стал
               получать три тысячи, и дело опять пошло на лад. Свой опыт этот типчик вложил в афоризм:
               «С пятьюстами марками и меньше кое-как перебиваешься, но когда получаешь от пятисот до
               трех  тысяч  —  потуже  затягивай  пояс».  Кинкель  даже  не  понял,  что  он  натворил.  Он
               продолжал болтать, посасывая толстенную сигару, то и дело поднося ко рту бокал с вином и
               заглатывая  одну  сырную  палочку  за  другой  —  и  все  это  с  поистине  олимпийским
               спокойствием; в конце концов даже прелат Зоммервильд  — духовный наставник «кружка»
               — встревожился и подсунул Кинкелю другую тему для разговора. Насколько я помню, он
               произнес сакраментальное слово «реакция», и Кинкель сразу попался на удочку. Он тут же
               клюнул, пришел в ярость и прервал на половине фразы свою речь о том, что автомобиль за
               двенадцать тысяч марок обходится дешевле, чем за четыре тысячи пятьсот; тут даже жена
               Кинкеля, восторгавшаяся им с прискорбной некритичностью, вздохнула свободно.

                                                               3

                     Сегодня я впервые почувствовал себя в этой квартире до некоторой степени приятно —
               здесь  было  тепло  и  чисто,  и,  когда  я  вешал  в  передней  пальто  и  ставил  в  угол  гитару,  я
               подумал, что собственная квартира, быть может, нечто большее, чем самообман. По натуре я
               бродяга, я никогда не стану человеком оседлым, а Мария тем более, и все-таки она, кажется,
               решила осесть  окончательно.  А  ведь  раньше она  начинала  нервничать,  если  я  выступал  в
               одном городе больше недели.
                     Моника Зильвс и на сей раз все очень мило устроила, как и всегда, впрочем, когда мы
               отправляли ей телеграмму: она взяла ключи у управляющего, убрала квартиру, поставила в
               столовой цветы и накупила полный холодильник продуктов. В кухне на столе стояла баночка
               с  молотым  кофе,  а  рядом  —  бутылка  коньяку.  В  столовой  я  обнаружил  сигареты  и
               обожженную свечу возле вазы с цветами. Моника умеет быть необыкновенно сердечной, но
               иногда это переходит в слащавость и Монике изменяет вкус: свеча, которую она поставила
               на  стол,  была  с  искусственными  слезками,  уверен,  что  «Католический  союз  в  защиту
               хорошего  вкуса»  осудил  бы  Монику,  впрочем,  в  спешке  она,  наверное,  не  нашла  ничего
               лучшего или же у нее не хватило денег на дорогую, красивую свечу, но я почувствовал, что
               именно от этой безвкусной свечи моя нежность к Монике Зильвс приближается к той грани,
               преступить  которую  мне  не  дает  злосчастная  склонность  к  моногамии.  Остальные  члены
               католического кружка Моники ни за что в мире не рискнули бы обнаружить дурной вкус или
               слащавость. Да, они ни в чем не дали бы маху, а если уж промахнулись, то скорее в вопросе
               морали,  нежели в  вопросе  хорошего  вкуса.  Квартира  еще пахла  духами  Моники, излишне
               терпкими и чересчур модными, по-моему, эта адская смесь зовется «Тайгой».
                     Я прикурил от свечи Моники сигарету Моники, принес из кухни коньяк, а из передней
               телефонную  книгу  и  снял  трубку.  Благодаря  Монике  с  телефоном  тоже  все  оказалось  в
               порядке.  Он  был  включен.  Я  услышал  отчетливые  гудки,  будто  где-то  вдали  билось
               необъятное сердце, гудки говорили мне в эту минуту больше, чем шум прибоя, дыхание бури
               или  львиный  рык.  В  них  было  заключено  все:  голос  Марии,  голос  Лео,  голос  Моники.  Я
               медленно  положил  трубку.  Теперь  это  было  мое  единственное  оружие,  и  скоро  я  к  нему
               прибегну.  Закатав  правую  штанину,  я  осмотрел  разбитое  колено,  ссадины  оказались
               неглубокими,  опухоль  сравнительно  безобидной,  тогда  я  налил  себе  большую  рюмку
               коньяку,  выпил  половину,  а  остальное  плеснул  на  больное  колено,  потом  заковылял  на
               кухню и поставил коньяк в холодильник. Только тут я вспомнил, что Костерт так и не принес
   1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   11