Page 5 - Глазами клоуна

памятника, площадь, церковь, затем перед глазами снова темный пролет, бетонное
перекрытие, и вот уже в слегка сдвинутом ракурсе я опять вижу залитые солнцем спину
памятника, площадь, церковь; все это повторяется трижды, в четвертый раз передо мною —
только площадь и церковь. Потом я вставляю ключ в замок своей квартиры и ничуть не
поражаюсь, что он исправно поворачивается.
В моей квартире все — цвета ржавчины: и двери, и облицовка на кухне и встроенные
шкафы; к этой квартире как нельзя лучше подошла бы женщина в пеньюаре цвета ржавчины
на черной тахте; наверное, мне следовало бы обзавестись такой женщиной. Однако я
страдаю не только меланхолией, головными болями, безразличием и мистической
способностью распознавать по телефону запахи; мой самый тяжкий недуг — врожденная
склонность к моногамии; на свете есть только одна женщина, с которой я могу делать то, что
мужчина делает с женщиной, — Мария; с того дня, когда она ушла от меня, я живу так, как
надлежало бы жить монахам, а ведь я не монах.
Я даже подумал — не отправиться ли мне за город в свою старую школу и не спросить
ли совета у одного из священников, но все эти патеры считают человека существом,
склонным к полигамии (по этой причине они и ратуют с таким рвением за единобрачие), я
покажусь им сущим кретином, и их добрый совет будет не чем иным, как завуалированным
предложением обратиться в те обители, где любовь, по их мнению, можно купить за деньги.
Протестанты еще в силах меня чем-нибудь удивить: Костерту, например, и впрямь удалось
ввергнуть меня в изумление, зато католикам я давно перестал поражаться. Я относился к
этой религии с большой симпатией, я симпатизировал католикам даже в те дни, года четыре
назад, когда Мария впервые привела меня в «кружок прогрессивных католиков»; для нее
было очень важно познакомить меня с интеллигентными католиками, и делала она это,
конечно, не без задней мысли — авось в один прекрасный день я обращусь в католичество (у
всех католиков есть такая задняя мысль). Но первые же несколько минут, проведенные в
этом «кружке», показались мне невыносимыми. В то время я переживал очень трудный
период, мне еще не было двадцати двух, и я работал день и ночь, готовясь стать клоуном.
Этому вечеру я заранее радовался, хоть и валился с ног от усталости; я ожидал встретить
веселую компанию, надеялся выпить хорошего вина, вкусно поесть» и, если можно,
потанцевать (жилось нам тогда отвратительно, мы не позволяли себе даже такую роскошь,
как бутылка вина или вкусная еда); но вино там оказалось мерзкое, и вообще все проходило
так, как должны проходить, по-моему, семинары по вопросам социологии у скучнейшего
профессора; это было не просто утомительно, это было никчемно и неестественно
утомительно. Вначале они все вместе произнесли молитву, а я в это время не знал, куда
девать руки и глаза: по-моему, неверующих нельзя подвергать таким испытаниям. Добро бы
еще они произносили обычные молитвы «Отче наш» или «Ave Maria» (для меня и это было
бы достаточно мучительным; воспитанный в протестантской семье, я привык молиться в
одиночку, где и когда мне вздумается), так нет же, они повторяли вслух один из сочиненных
Кинкелем молитвенных текстов, так сказать, программного характера, что-то вроде «и мы
просим тебя даровать нам силу, дабы воздать должное как всему унаследованному, так и
нарождающемуся», и так далее, и только после этого они перешли к «теме» встречи:
«Проблема бедности в современном обществе». Это был один из самых неприятных вечеров
в моей жизни. Не могу понять, почему разговоры на религиозную тему должны быть такими
утомительными. Я знаю: быть верующим трудно. Воскресение из мертвых, вечное
блаженство... Мария часто читала мне из Библии. Трудно, должно быть, верить во все это.
Позже я взялся за Кьеркегора (весьма полезное чтение для начинающего клоуна), и это тоже
было трудно, но не так утомительно. Не знаю, возможно, есть люди, которые вышивают
салфетки по рисункам Пикассо или Клее; мне в тот вечер казалось, что прогрессивные
католики вяжут набедренные повязки из текстов Фомы Аквинского, Франциска Ассизского,
Бонавентуры и папы Льва XIII, но повязки, увы, не могут прикрыть их наготу, ибо все
присутствующие (исключая меня) зарабатывали не менее тысячи пятисот марок чистоганом
в месяц. Им самим было так тягостно, что под конец они стали отпускать циничные и