Page 11 - Господин из Сан-Франциско

непогод, матерь божия, кроткая и милостивая, с очами, поднятыми к небу, к вечным и
блаженным обителям трижды благословенного сына ее. Они обнажили головы, приложили к
губам свои цевницы – и полились наивные и смиренно-радостные хвалы их солнцу, утру, ей,
непорочной заступнице всех страждущих в этом злом и прекрасном мире, и рожденному от
чрева ее в пещере Вифлеемской, в бедном пастушеском приюте, в далекой земле Иудиной…
Тело же мертвого старика из Сан-Франциско возвращалось домой, в могилу, на берега
Нового Света. Испытав много унижений, много человеческого невнимания, с неделю
пространствовав из одного портового пакгауза в другой, оно снова попало, наконец, на тот
же самый знаменитый корабль, на котором так еще недавно, с таким почетом везли его в
Старый Свет. Но теперь уже скрывали его от живых – глубоко спустили в просмоленном
гробе в черный трюм.
И опять, опять пошел корабль в свой далекий морской путь. Ночью плыл он мимо
острова Капри, и печальны были его огни, медленно скрывавшиеся в темном море, для того,
кто смотрел на них с острова Но там, на корабле, в светлых, сияющих люстрами и мрамором
залах, был, как обычно, людный бал в эту ночь.
Был он и на другую и на третью ночь – опять среди бешеной вьюги, проносившейся
над гудевшим, как погребальная месса, и ходившим траурными от серебряной пены горами
океаном. Бесчисленные огненные глаза корабля были за снегом едва видны Дьяволу,
следившему со скал Гибралтара, с каменистых ворот двух миров, за уходившим в ночь и
вьюгу кораблем. Дьявол был громаден, как утес, но еще громаднее его был корабль,
многоярусный, многотрубный, созданный гордыней Нового Человека со старым сердцем
Вьюга билась в его снасти и широкогорлые трубы, побелевшие от снега, но он был стоек,
тверд, величав и страшен. На самой верхней крыше его одиноко высились среди снежных
вихрей те уютные, слабо освещенные покои, где, погруженные в чуткую и тревожную
дремоту, надо всем кораблем восседал его грузный водитель, похожий на языческого идола.
Он слышал тяжкие завывания и яростные взвизгивания сирены, удушаемой бурей, но
успокаивал себя близостью того, в конечном итоге для него самого непонятного, что было за
его стеною той большой как бы бронированной каюты, что то и дело наполнялась
таинственным гулом, трепетом и сухим треском синих огней, вспыхивавших и
разрывавшихся вокруг бледнолицего телеграфиста с металлическим полуобручем на голове.
В самом низу, в подводной утробе «Атлантиды», тускло блистали сталью, сипели паром и
сочились кипятком и маслом тысячепудовые громады котлов и всяческих других машин, той
кухни, раскаляемой исподу адскими топками, в которой варилось движение корабля, –
клокотали страшные в своей сосредоточенности силы, передававшиеся в самый киль его, в
бесконечно длинное подземелье, в круглый туннель, слабо озаренный электричеством, где
медленно, с подавляющей человеческую душу неукоснительностью, вращался в своем
масленистом ложе исполинский вал, точно живое чудовище, протянувшееся в этом туннеле,
похожем на жерло. А средина «Атлантиды», столовые и бальные залы ее изливали свет и
радость, гудели говором нарядной толпы, благоухали свежими цветами, пели струнным
оркестром. И опять мучительно извивалось и порою судорожно сталкивалась среди этой
толпы, среди блеска огней, шелков, бриллиантов и обнаженных женских плеч, тонкая и
гибкая пара нанятых влюбленных: грешно скромная, хорошенькая девушка с опущенными
ресницами, с невинной прической и рослый молодой человек с черными, как бы
приклеенными волосами, бледный от пудры, в изящнейшей лакированной обуви, в узком, с
длинными фалдами, фраке – красавец, похожий на огромную пиявку. И никто не знал ни
того, что уже давно наскучило этой паре притворно мучиться своей блаженной мукой под
бесстыдно-грустную музыку, ни того, что стоит гроб глубоко, глубоко под ними, на дне
темного трюма, в соседстве с мрачными и знойными недрами корабля, тяжко одолевающего
мрак, океан, вьюгу…

Васильевское. 10. 1915.