Page 8 - Господин из Сан-Франциско

старой пальмы, раскинувшая по звездам свои вайи, казавшиеся гигантскими, донесся
отдаленный ровный шум моря… В читальне, уютной, тихой и светлой только над столами,
стоя шуршал газетами какой-то седой немец, похожий на Ибсена, в серебряных круглых
очках и с сумасшедшими, изумленными глазами Холодно осмотрев его, господин из
Сан-Франциско сел в глубокое кожаное кресло в углу, возле лампы под зеленым колпаком,
надел пенсне и, дернув головой от душившего его воротничка, весь закрылся газетным
листом. Он быстро пробежал заглавие некоторых статей, прочел несколько строк о никогда
не прекращающейся балканской войне, привычным жестом перевернул газету, – как вдруг
строчки вспыхнули перед ним стеклянным блеском, шея его напружилась, глаза выпучились,
пенсне слетело с носа… Он рванулся вперед, хотел глотнуть воздуха – и дико захрипел;
нижняя челюсть его отпала, осветив весь рот золотом пломб, голова завалилась на плечо и
замоталась, грудь рубашки выпятилась коробом – и все тело, извиваясь, задирая ковер
каблуками, поползло на пол, отчаянно борясь с кем-то.
Не будь в читальне немца, быстро и ловко сумели бы в гостинице замять это ужасное
происшествие, мгновенно, задними ходами, умчали бы за ноги и за голову господина из
Сан-Франциско куда подальше – и ни единая душа из гостей не узнала бы, что натворил он.
Но немец вырвался из читальни с криком, он всполошил весь дом, всю столовую и многие
вскакивали из за еды, опрокидывая стулья, многие, бледнея, бежали к читальне, на всех
языках раздавалось:
«Что, что случилось?» – и никто не отвечал толком, никто не понимал ничего, так как
люди и до сих пор еще больше всего дивятся и ни за что не хотят верить смерти. Хозяин
метался от одного гостя к другому, пытаясь задержать бегущих и успокоить их поспешными
заверениями, что это так, пустяк, маленький обморок с одним господином из
Сан-Франциско… Но никто его не слушал, многие видели, как лакеи и коридорные срывали
с этого господина галстук, жилет, измятый смокинг и даже зачем-то бальные башмаки с
черных шелковых ног с плоскими ступнями. А он еще бился. Он настойчиво боролся со
смертью, ни за что не хотел поддаться ей, так. Неожиданно и грубо навалившейся на него.
Он мотал головой, хрипел, как зарезанный, закатил глаза, как пьяный… Когда его торопливо
внесли и положили на кровать в сорок третий номер, – самый маленький, самый плохой,
самый сырой и холодный, в конце нижнего коридора, – прибежала его дочь, с
распущенными волосами, в распахнувшемся капотике, с обнаженной грудью, поднятой
корсетом, потом большая, тяжелая и уже совсем наряженная к обеду жена, у которой рот был
круглый от ужаса… Но тут он уже и головой перестал мотать.
Через четверть часа в отеле все кое-как пришло в порядок. Но вечер был непоправимо
испорчен. Некоторые, возвратясь в столовую, дообедали, но молча, с обиженными лицами,
меж тем как хозяин подходил то к тому, то к другому, в бессильном и приличном
раздражении пожимая плечами, чувствуя себя без вины виноватым, всех уверяя, что он
отлично понимает, «как это неприятно», и давая слово, что он примет «все зависящие от него
меры» к устранению неприятности; тарантеллу пришлось отменить, лишнее электричество
потушили, большинство гостей ушло в пивную, и стало так тихо, что четко слышался стук
часов в вестибюле, где только один попугай деревянно бормотал что-то возясь перед сном в
своей клетке, ухитряясь заснуть с нелепо задранной на верхний шесток лапой… Господин из
Сан-Франциско лежал на дешевой железной кровати, под грубыми шерстяными одеялами, на
которые с потолка тускло светил один рожок. Пузырь со льдом свисал на его мокрый и
холодный лоб. Сизое, уже мертвое лицо постепенно стыло, хриплое клокотанье,
вырывавшееся из открытого рта, «освещенного отблеском золота, слабело Это хрипел уже не
господин из Сан-Франциско, – его больше не было, – а кто-то другой. Жена, дочь, доктор,
прислуга стояли и глядели на него. Вдруг то, чего они ждали и боялись, совершилось – хрип
оборвался. И медленно, медленно, на глазах у всех, потекла бледность по лицу умершего, и
черты его стали утончаться, светлеть, – красотой, уже давно подобавшей ему.