Page 71 - Колымские рассказы

Тайга золотая

„Малая зона“ — это пересылка. „Большая зона“ — лагерь горного управления —
бесконечные приземистые бараки, арестантские улицы, тройная ограда из колючей
проволоки, караульные вышки по-зимнему, похожие на скворечни. В малой зоне еще
больше колючей проволоки, еще больше вышек, замков и щеколд — ведь там живут
проезжие, транзитные, от которых можно ждать всякой беды.

Архитектура малой зоны идеальна. Это один квадратный барак, огромный, где нары в
четыре этажа и где „юридических“ мест не менее пятисот. Значит, если нужно, можно
вместить тысячи. Но сейчас зима, этапов мало, и зона изнутри кажется почти пустой.
Барак еще не успел высохнуть внутри — белый пар, на стенах лед. При входе — огромная
лампа электрическая в тысячу свечей. Лампа то желтеет, то загорается ослепительным
белым светом — подача энергии неровная.
Днем зона спит. По ночам раскрываются двери, под лампой появляются люди со
списками в руках и хриплыми, простуженными голосами выкрикивают фамилии. Те, кого
вызвали, застегивают бушлаты на все пуговицы, шагают через порог и исчезают
навсегда. За порогом ждет конвой, где-то пыхтят моторы грузовиков, заключенных везут
на прииски, в совхозы, на дорожные участки…
Я тоже лежу здесь — недалеко от двери на нижних нарах. Внизу холодно, но наверх, где
теплее, я подниматься не решаюсь, меня оттуда сбросят вниз: там место для тех, кто
посильней, и прежде всего для воров. Да мне и не взобраться наверх по ступенькам,
прибитым гвоздями к столбу. Внизу мне лучше. Если будет спор за место на нижних
нарах — я уползу под нары, вниз.
Я не могу ни кусаться, ни драться, хотя приемы тюремной драки мною освоены хорошо.
Ограниченность пространства — тюремная камера, арестантский вагон, барачная
теснота — продиктовала приемы захвата, укуса, перелома. Но сейчас сил нет и для
этого. Я могу только рычать, материться. Я сражаюсь за каждый день, за каждый час
отдыха. Каждый клочок тела подсказывает мне мое поведение.
Меня вызывают в первую же ночь, но я не подпоясываюсь, хотя веревочка у меня есть,
не застегиваюсь наглухо.
Дверь закрывается за мной, и я стою в тамбуре.

Бригада — двадцать человек, обычная норма для одной автомашины, стоит у следующей
двери, из которой выбивается густой морозный пар.
Нарядчик и старший конвоир считают и осматривают людей. А справа стоит еще один
человек — в стеганке, в ватных брюках, в ушанке, помахивает меховыми рукавицами-
крагами. Его-то мне и нужно. Меня возили столько раз, что закон я знал в совершенстве.

Человек с крагами — представитель, который принимает людей, который волен не
принять.

Нарядчик выкрикивает мою фамилию во весь голос — точно так же, как кричал в
огромном бараке. Я смотрю только на человека с крагами.

— Не берите меня, гражданин начальник. Я больной и работать на прииске не буду. Мне
надо в больницу.
Представитель колеблется — на прииске, дома, ему говорили, чтобы он отобрал только
работяг, других прииску не надо. Потому-то он и приехал сам.
Представитель разглядывает меня. Мой рваный бушлат, засаленная гимнастерка без
пуговиц, открывающая грязное тело в расчесах от вшей, обрывки тряпок, которыми
перевязаны пальцы рук, веревочная обувь на ногах, веревочная в шестидесятиградусный
мороз, воспаленные голодные глаза, непомерная костлявость — он хорошо знает, что все
это значит.