Page 78 - Колымские рассказы

— Нет, ничего. После этих бакланов разве что останется?
Серафим с величайшим усилием сообразил, что речь идет о нем, а „бакланами“,
очевидно, называют конвоиров за их жадность и всеядность.
— У меня были деньги, — сказал Серафим.

— Вот именно „были“.
Серафим обрадовался и замолчал. Он взял с собой в поездку две тысячи рублей, и, слава
богу, эти деньги изъяты и хранятся у конвоя. Все скоро выяснится, и Серафима
освободят и вернут ему деньги. Серафим повеселел.

„Надо будет дать сотню конвоирам, — подумал он, — за хранение“. Впрочем, за что
давать? За то, что они его избили?

В тесной избушке без всяких окон, где единственный доступ воздуха был через входную
дверь и обросшие льдом щели в стенах, лежали прямо на земле человек двадцать.
Серафиму захотелось есть, и он спросил соседа, когда будет ужин.

— Да ты что, на самом деле вольный, что ли? Завтра поешь. Мы ведь на казенном
положении: кружка воды и пайка — трехсотка на сутки. И семь килограммов дров.

Серафима никуда не вызывали, и он прожил здесь целых пять дней. Первый день он
кричал, стучал в дверь, но после того, как дежурный конвойный, изловчившись, хватил
его прикладом в лоб, перестал жаловаться. Вместо потерянной шапки Серафиму дали
какой-то комок материи, который он с трудом напялил на голову.
На шестой день его вызвали в контору, где за столом сидел тот же начальник, который
его принимал, а у стены стоял заведующий лабораторией, крайне недовольный и
прогулом Серафима, и потерей времени на поездку для удостоверения личности
лаборанта.

Пресняков слегка ахнул, увидя Серафима: под правым глазом был синий кровоподтек, на
голове — рваная грязная матерчатая шапка без завязок. Серафим был в тесной
изорванной телогрейке без пуговиц, заросший бородой, грязный — шубу пришлось
оставить в карцере, — с красными, воспаленными глазами. Он произвел сильное
впечатление.

— Ну, — сказал Пресняков, — этот самый. Можно нам идти? — И заведующий
лабораторией потащил Серафима к выходу.

— А д-деньги? — замычал Серафим, упираясь и отталкивая Преснякова.

— Какие деньги? — металлом зазвенел голос начальника.
— Две тысячи рублей. Я брал с собой.
— Вот видите, — хохотнул начальник и толкнул Преснякова в бок. — Я же вам
рассказывал. В пьяном виде, без шапки…
Серафим шагнул через порог и молчал до самого дома.

После этого случая Серафим стал думать о самоубийстве. Он даже спросил
заключенного инженера, почему тот, арестант, не кончает самоубийством.

Инженер был поражен — Серафим за год не сказал с ним двух слов. Он помолчал,
стараясь понять Серафима.

— Как же вы? Как же вы живете? — горячо шептал Серафим.
— Да, жизнь арестанта — сплошная цепь унижений с той минуты, когда он откроет глаза
и уши и до начала благодетельного сна. Да, все это верно, но ко всему привыкаешь. И
тут бывают дни лучше и дни хуже, дни безнадежности сменяются днями надежды.
Человек живет не потому, что он во что-то верит, на что-то надеется. Инстинкт жизни
хранит его, как он хранит любое животное. Да и любое дерево, и любой камень могли бы