Page 83 - Колымские рассказы

Домино

Санитары свели меня с площадки десятичных весов. Их могучие холодные руки не
давали мне опуститься на пол.

— Сколько? — крикнул врач, со стуком макая перо в чернильницу-непроливайку.
— Сорок восемь.

Меня уложили на носилки. Мой рост — сто восемьдесят сантиметров, мой нормальный
вес — восемьдесят килограммов. Вес костей — сорок два процента общего веса —
тридцать два килограмма. В этот ледяной вечер у меня осталось шестнадцать
килограммов, ровно пуд всего: кожи, мяса, внутренностей и мозга. Я не мог бы
высчитать все это тогда, но я смутно понимал, что все это делает врач, глядящий на
меня исподлобья.
Врач отпер замок стола, выдвинул ящик, бережно достал термометр, потом наклонился
надо мной и осторожно заложил градусник в мою левую подмышечную ямку. Тотчас же
один из санитаров прижал мою левую руку к груди, а второй санитар обхватил обеими
руками запястье моей правой руки. Эти заученные, отработанные движения стали мне
ясны позднее — во всей больнице на сотню коек был один термометр. Стекляшка
изменила свою ценность, свой масштаб — ее берегли, как драгоценность. Только
тяжелым и вновь поступающим больным разрешалось измерять температуру этим
инструментом.
Температура выздоравливающих записывалась по пульсу, и только в случаях сомнения
отпирался ящик стола.
Часы-ходики отщелкали десять минут, врач осторожно вынул термометр, руки санитаров
разжались.

— Тридцать четыре и три, — сказал врач. — Ты можешь отвечать?

Я показал глазами — „могу“. Я берег силы. Слова выговаривались медленно и трудно —
это было вроде перевода с иностранного языка. Я все забыл. Я отвык вспоминать. Запись
истории болезни кончилась, и санитары легко подняли носилки, на которых я лежал
навзничь.
— В шестую, — сказал врач. — Поближе к печке.

Меня положили на топчан у печки. Матрасы были набиты ветками стланика, хвоя
осыпалась, высохла, голые ветки угрожающе горбились под грязной полосатой тканью.
Сенная труха сыпалась из туго набитой грязной подушки. Реденькое, выношенное
суконное одеяло с нашитыми серыми буквами „ноги“ укрыло меня от всего мира.
Похожие на бечевку мускулы рук и ног ныли, отмороженные пальцы зудели. Но
усталость была сильнее боли. Я свернулся в клубок, охватил руками ноги, грязными
голенями, покрытыми крупнозернистой, как бы крокодиловой кожей, уперся в
подбородок и заснул.

Я проснулся через много часов. Мои завтраки, обеды, ужины стояли возле койки на
полу. Я протянул руку, ухватил ближайшую жестяную мисочку и стал есть все подряд,
время от времени откусывая крошечные кусочки от пайки хлеба, лежавшей тут же.
Больные с соседних топчанов смотрели, как я глотаю пищу. Они меня не спрашивали,
кто я и откуда: моя крокодиловая кожа говорила сама за себя. Они бы и не смотрели на
меня, но — я это знал по себе — от зрелища человека вкушающего нельзя отвести глаз.
Я проглотил поставленную пищу. Тепло, восхитительная тяжесть в желудке и снова сон
— недолгий, ибо за мной пришел санитар. Я накинул на плечи единственный „расхожий“
халат палаты, грязный, прожженный окурками, отяжелевший от впитавшегося пота
многих сотен людей, сунул ступни в огромные шлепанцы и, медленно передвигая ноги,
чтобы не свалилась обувь, побрел за санитаром в процедурную.
Тот же молодой врач стоял у окна и смотрел на улицу сквозь закуржавевшее, мохнатое