Page 84 - Колымские рассказы

от наросшего льда стекло. С угла подоконника свешивалась тряпочка, с нее капала вода,
капля за каплей в подставленную жестяную обеденную миску. Железная печка гудела.
Я остановился, держась обеими руками за санитара.
— Продолжим, — сказал врач.

— Холодно, — ответил я негромко. Съеденная только что пища уже перестала греть
меня.
— Садитесь к печке. Где вы работали на воле?

Я раздвинул губы, подвигал челюстями — должна была получиться улыбка. Врач это
понял и улыбнулся ответно.

— Зовут меня Андрей Михайлович, — сказал он. — Лечиться вам нечего.

У меня засосало под ложечкой.
— Да, — повторил врач громким голосом. — Вам нечего лечиться. Вас надо кормить и
мыть. Вам надо лежать, лежать и есть. Правда, матрасы наши — не перина. Ну, вы еще
ничего — ворочайтесь побольше, и пролежней не будет. Полежите месяца два. А там и
весна.

Врач усмехнулся. Я чувствовал радость, конечно: еще бы! Целых два месяца! Но я не в
силах был выразить радость. Я держался руками за табуретку и молчал. Врач что-то
записал в истории болезни.

— Идите.
Я вернулся в палату, спал и ел. Через неделю я уже ходил нетвердыми ногами по палате,
по коридору, по другим палатам. Я искал людей жующих, глотающих, я смотрел им в
рот, ибо чем больше я отдыхал, тем больше и острее мне хотелось есть.

В больнице, как и в лагере, не выдавали ложек вовсе. Мы научились обходиться без
вилки и ножа еще в следственной тюрьме. Давно мы были обучены приему пищи „через
борт“, без ложки — ни суп, ни каша никогда не были такими густыми, чтобы
понадобилась ложка. Палец, корка хлеба и язык очищали дно котелка или миски любой
глубины.

Я ходил и искал людей жующих. Это была настоятельная, повелительная потребность, и
чувство это было знакомо Андрею Михайловичу.

Ночью меня разбудил санитар. Палата была шумна обычным ночным больничным
шумом: хрип, храп, стоны, бредовый разговор, кашель — все мешалось в своеобразную
звуковую симфонию, если из таких звуков может быть составлена симфония. Но заведи
меня с закрытыми глазами в такое место — я узнаю лагерную больницу.
На подоконнике лампа — жестяное блюдечко с каким-то маслом — только не рыбий
жир! — и дымным фитильком, скрученным из ваты. Было, вероятно, еще не очень
поздно, наша ночь начиналась с отбоя, с девяти часов вечера, и засыпали мы как-то
сразу, чуть согреются ноги.

— Андрей Михайлович звали, — сказал санитар. — Вон Козлик тебя проводит.
Больной, называемый Козликом, стоял передо мной.

Я подошел к жестяному рукомойнику, умылся и, вернувшись в палату, вытер лицо и руки
о наволочку. Огромное полотенце из старого полосатого матраса было одно на палату в
тридцать человек и выдавалось только по утрам. Андрей Михайлович жил при больнице
в одной из крайних маленьких палат — в такие палаты клали послеоперационных
больных. Я постучал в дверь и вошел.

На столе лежали книги, сдвинутые в сторону, книги, которых так много лет я не держал
в руках. Книги были чужими, недружелюбными, ненужными. Рядом с книгами стоял
чайник, две жестяные кружки и полная миска какой-то каши…