Page 85 - Колымские рассказы

— Не хотите ли сыграть в домино? — сказал Андрей Михайлович, дружелюбно
разглядывая меня. — Если у вас есть время.

Я ненавижу домино. Эта игра самая глупая, самая бессмысленная, самая нудная. Даже
лото интереснее, не говоря уж о картах — о любой карточной игре. Всего бы лучше в
шахматы, в шашки хоть бы, я покосился на шкаф — не видно ли там шахматной доски, но
доски не было. Но не могу же я обидеть Андрея Михайловича отказом. Я должен его
развлечь, должен отплатить добром за добро. Я никогда в жизни не играл в домино, но
убежден, что великой мудрости для овладения этим искусством не надо.
И потом — на столе стояли две кружки чая, миска с кашей. И было тепло.

— Выпьем чаю, — сказал Андрей Михайлович. — Вот сахар. Не стесняйтесь. Ешьте эту
кашу и рассказывайте — о чем хотите. Впрочем, эти два дела нельзя делать
одновременно.

Я съел кашу, хлеб, выпил три кружки чаю с сахаром. Сахару я не видел несколько лет. Я
согрелся, и Андрей Михайлович смешал костяшки домино.

Я знал, что начинает игру обладатель двойной шестерки — ее поставил Андрей
Михайлович. Потом по очереди играющие приставляют подходящие по очкам кости.
Другой науки тут не было, и я смело вошел в игру, беспрерывно потея и икая от сытости.

Мы играли на кровати Андрея Михайловича, и я с удовольствием смотрел на
ослепительно белую наволочку на перьевой подушке. Это было физическое наслаждение
— смотреть на чистую подушку, видеть, как другой человек мнет ее рукой.
— Наша игра, — сказал я, — лишена самого главного своего очарования — игроки в
домино должны стучать с размаху о стол, выставляя костяшки. — Я отнюдь не шутил.
Именно эта сторона дела представлялась мне наиболее важной в домино.

— Перейдем на стол, — любезно сказал Андрей Михайлович.
— Ну, что вы, я просто вспоминаю всю многогранность этой игры.

Партия игралась медленно — мы рассказывали друг другу наши жизни. Андрей
Михайлович, врач, не работал в приисковых забоях на общих работах и видел прииск
лишь отраженно — в тех людских отходах, остатках, отбросах, которые выкидывал
прииск в больницу и в морг. Я тоже был людским приисковым шлаком.
— Ну, вот вы и выиграли, — сказал Андрей Михайлович. — Поздравляю вас, а в качестве
приза — вот. — Он достал из тумбочки пластмассовый портсигар. — Давно не курили?
Я оторвал кусочек газеты и свернул махорочную папиросу. Лучше газетной бумаги для
махорки ничего не придумать. Следы типографской краски не только не портят
махорочного букета, но оттеняют его наилучшим образом. Я зажег полоску бумаги от
рдеющих углей в печке и закурил, жадно втягивая тошнотворный сладковатый дым.

С табаком мы бедствовали, и надо было давно бросить курить — условия были самые
подходящие, но я не бросал курить никогда. Было страшно подумать, что я могу по
собственной воле лишиться этого единственного великого арестантского удовольствия.

— Спокойной ночи, — сказал Андрей Михайлович, улыбаясь. — Я уже спать собрался. Но
так хотелось сыграть партию. Спасибо вам.

Я вышел из его комнаты в темный коридор — кто-то стоял у стены на моей дороге. Я
узнал силуэт Козлика.

— Что ты? Чего ты тут?
— Я покурить. Покурить бы. Не дал?

Мне стало стыдно своей жадности, стыдно, что я не подумал ни о Козлике и ни о ком
другом в палате, чтобы принести им окурок, корку хлеба, горсть каши.

А Козлик ждал несколько часов в темном коридоре.