Page 8 - Один день Ивана Денисовича

Но, вспомнил Шухов, теперь и в больничке отлежу нет. С каким-то этапом новый доктор
появился – Степан Григорьич, гонкий такой да звонкий, сам сумутится, и больным нет
покою: выдумал всех ходячих больных выгонять на работу при больнице: загородку
городить, дорожки делать, на клумбы землю нанашивать, а зимой – снегозадержание.
Говорит, от болезни работа – первое лекарство.

От работы лошади дохнут. Это понимать надо. Ухайдакался бы сам на каменной кладке –
небось бы тихо сидел.

…А Вдовушкин писал свое. Он, вправду, занимался работой «левой», но для Шухова
непостижимой. Он переписывал новое длинное стихотворение, которое вчера отделал, а
сегодня обещал показать Степану Григорьичу, тому самому врачу.
Как это делается только в лагерях, Степан Григорьич и посоветовал Вдовушкину
объявиться фельдшером, поставил его на работу фельдшером, и стал Вдовушкин учиться
делать внутривенные уколы на темных работягах, да на смирных литовцах и эстонцах,
кому и в голову никак бы не могло вступить, что фельдшер может быть вовсе и не
фельдшером. Был же Коля студент литературного факультета, арестованный со второго
курса. Степан Григорьич хотел, чтоб он написал в тюрьме то, чего ему не дали на воле.
…Сквозь двойные, непрозрачные от белого льда стекла еле слышно донесся звонок
развода. Шухов вздохнул и встал. Знобило его, как и раньше, но косануть, видно, не
проходило. Вдовушкин протянул руку за термометром, посмотрел.

– Видишь, ни то ни се, тридцать семь и две. Было бы тридцать восемь, так каждому ясно.
Я тебя освободить не могу. На свой страх, если хочешь, останься. После проверки
посчитает доктор больным – освободит, а здоровым – отказчик, и в БУР. Сходи уж лучше
за зону.
Шухов ничего не ответил и не кивнул даже, шапку нахлобучил и вышел.

Теплый зяблого разве когда поймет?
Мороз жал. Мороз едкой мглицей больно охватил Шухова и вынудил его закашляться. В
морозе было двадцать семь, в Шухове тридцать семь. Теперь кто кого.
Трусцой побежал Шухов в барак. Линейка напролет была вся пуста, и лагерь весь стоял
пуст. Была та минутка короткая, разморчивая, когда уже все оторвано, но
прикидываются, что нет, что не будет развода. Конвой сидит в теплых казармах, сонные
головы прислоня к винтовкам, – тоже им не масло сливочное в такой мороз на вышках
топтаться. Вахтеры на главной вахте подбрасывают в печку угля. Надзиратели в
надзирательской докуривают последнюю цигарку перед обыском. А заключенные, уже
одетые во всю свою рвань, перепоясанные всеми веревочками, обмотавшись от
подбородка до глаз тряпками от мороза, – лежат на нарах поверх одеял в валенках и,
глаза закрыв, обмирают. Аж пока бригадир крикнет: «Па-дъем!»

Дремала со всем девятым бараком и 104-я бригада. Только помбригадир Павло, шевеля
губами, что-то считал карандашиком да на верхних нарах баптист Алешка, сосед
Шухова, чистенький, приумытый, читал свою записную книжку, где у него была
переписана половина евангелия.
Шухов вбежал хоть и стремглав, а тихо совсем, и – к помбригадировой вагонке.

Павло поднял голову.
– Нэ посадылы, Иван Денисыч? Живы? (Украинцев западных никак не переучат, они и в
лагере по отчеству да выкают).
И, со стола взявши, протянул пайку. А на пайке – сахару черпачок опрокинут холмиком
белым.
Очень спешил Шухов и все ж ответил прилично (помбригадир – тоже начальство, от него
даже больше зависит, чем от начальника лагеря). Уж как спешил, с хлеба сахар губами
забрал, языком подлизнул, одной ногой на кронштейник – лезть наверх постель
заправлять, – а пайку так и так посмотрел, и рукой на лету взвесил: есть ли в ней те
пятьсот пятьдесят грамм, что положены. Паек этих тысячу не одну переполучал Шухов в