Page 2 - Котлован

доверчивость его к жизни, прощение прожитого горя, а Вощев лежал в сухом напряжении
сознательности и не знал полезен ли он в мире или все без него благополучно обойдется? Из
неизвестного места подул ветер, чтобы люди не задохнулись, и слабым голосом сомнения
дала знать о своей службе пригородная собака.
— Скучно собаке, она живет благодаря одному рождению, как и я.
Тело Вощева побледнело от усталости, он почувствовал холод на веках и закрыл ими
теплые глаза.
Пивник уже освежал свое заведение, уже волновались кругом ветры и травы от солнца,
когда Вощев с сожалением открыл налившиеся влажной силой глаза. Ему снова предстояло
жить и питаться, поэтому он пошел в завком — защищать свой ненужный труд.
— Администрация говорит, что ты стоял и думал среди производства, — сказали в
завкоме. — О чем ты думал, товарищ Вощев?
— О плане жизни.
— Завод работает по готовому плану треста, А план личной жизни ты мог бы
прорабатывать в клубе или в красном уголке.
— Я думал о плане общей жизни. Своей жизни я не боюсь, она мне не загадка.
— Ну и что ж ты бы мог сделать?
— Я мог выдумать что-нибудь вроде счастья, а от душевного смысла улучшилась бы
производительность.
— Счастье произойдет от материализма, товарищ Вощев, а не от смысла. Мы тебя
отстоять не можем, ты человек несознательный, а мы не желаем очутиться в хвосте масс.
Вощев хотел попросить какой-нибудь самой слабой работы, чтобы хватило на
пропитание: думать же он будет во внеурочное время; но для просьбы нужно иметь
уважение к людям, а Вощев не видел от них чувства к себе.
— Вы боитесь быть в хвосте: он — конечность, и сели на шею!
— Тебе, Вощев, государство дало лишний час на твою задумчивость — работал восемь,
теперь семь, ты бы и жил молчал! Если все мы сразу задумаемся, то кто действовать будет?
— Без думы люди действуют бессмысленно! — произнес Вощев в размышлении.
Он ушел из завкома без помощи. Его пеший путь лежал среди лета, по сторонам
строили дома и техническое благоустройство — в тех домах будут безмолвно существовать
доныне бесприютные массы. Тело Вощева было равнодушно к удобству, он мог жить не
изнемогая в открытом месте и томился своим несчастьем во время сытости, в дни покоя на
прошлой квартире. Ему еще раз пришлось миновать пригородную пивную, еще раз он
посмотрел на место своего ночлега там осталось что-то общее с его жизнью, и Вощев
очутился в пространстве, где был перед ним лишь горизонт и ощущение ветра в
склонившееся лицо.
Через версту стоял дом шоссейного надзирателя. Привыкнув к пустоте, надзиратель
громко ссорился с женой, а женщина сидела у открытого окна с ребенком на коленях и
отвечала мужу возгласами брани; сам же ребенок молча щипал оборку своей рубашки,
понимая, но ничего не говоря.
Это терпение ребенка ободрило Вощева, он увидел, что мать и отец не чувствуют
смысла жизни и раздражены, а ребенок живет без упрека, вырастая себе на мученье. Здесь
Вощев решил напрячь свою душу, не жалеть тела на работу ума, с тем чтобы вскоре
вернуться к дому дорожного надзирателя и рассказать осмысленному ребенку тайну жизни,
все время забываемую его родителями. «Их тело сейчас блуждает автоматически, —
наблюдал родителей Вощев, — сущности они не чувствуют».
— Отчего вы не чувствуете сущности? — спросил Вощев, обратясь в окно. — У вас
ребенок живет, а вы ругаетесь — он же весь свет родился окончить.
Муж и жена со страхом совести, скрытой за злобностью лиц, глядели на свидетеля.
— Если вам нечем спокойно существовать, вы бы почитали своего ребенка — вам
лучше будет.
— А тебе чего тут надо? — со злостной тонкостью в голосе спросил надзиратель