Page 6 - Котлован

слабо росла борода.
— Я здесь не существую, — произнес Вощев, стыдясь, что много людей чувствуют
сейчас его одного. — Я только думаю здесь.
— А ради чего же ты думаешь, себя мучаешь?
— У меня без истины тело слабнет, я трудом кормиться не могу, я задумывался на
производстве, и меня сократили…
Все мастеровые молчали против Вощева: их лица были равнодушны и скучны, редкая,
заранее утомленная мысль освещала их терпеливые глаза.
— Что же твоя истина! — сказал тот, кто говорил прежде. — Ты же не работаешь, ты
не переживаешь вещества существования, откуда же ты вспомнишь мысль!
— А зачем тебе истина? — спросил другой человек, разомкнув спекшиеся от безмолвия
уста. — Только в уме у тебя будет хорошо, а снаружи гадко.
— Вы уж, наверное, все знаете? — с робостью слабой надежды спросил их Вощев.
— А как же иначе? Мы же всем организациям существование даем! — ответил низкий
человек из своего высохшего рта, около которого от измождения слабо росла борода.
В это время отворился дверной вход, и Вощев увидел ночного косаря с артельным
чайником: кипяток уже поспел на плите, которая топилась на дворе барака; время
пробуждения миновало, наступила пора питаться для дневного труда…
Сельские часы висели на деревянной стене и терпеливо шли силой тяжести мертвого
груза; розовый цветок был изображен на облике механизма, чтобы утешать всякого, кто
видит время. Мастеровые сели в ряд по длине стола, косарь, ведавший женским делом в
бараке, нарезал хлеб и дал каждому человеку ломоть, а в прибавок еще по куску вчерашней
холодной говядины. Мастеровые начали серьезно есть, принимая в себя пищу как должное,
но не наслаждаясь ею. Хотя они и владели смыслом жизни, что равносильно вечному
счастью, однако их лица были угрюмы и худы, а вместо покоя жизни они имели измождение.
Вощев со скупостью надежды, со страхом утраты наблюдал этих грустно существующих
людей, способных без торжества хранить внутри себя истину; он уже был доволен и тем, что
истина заключалась на свете в ближнем к нему теле человека, который сейчас только
говорил с ним, значит, достаточно лишь быть около того человека, чтобы стать терпеливым
к жизни и трудоспособным.
— Иди с нами кушать! — позвали Вощева евшие люди.
Вощев встал и, еще не имея полной веры в общую необходимость мира, пошел есть,
стесняясь и тоскуя.
— Что же ты такой скудный? — спросили у него.
— Так, — ответил Вощев. — Я теперь тоже хочу работать над веществом
существования.
За время сомнения в правильности жизни он редко ел спокойно, всегда чувствуя свою
томящую душу.
Но теперь он поел хладнокровно, и наиболее активный среди мастеровых, товарищ
Сафронов, сообщил ему после питания, что, пожалуй, и Вощев теперь годится в труд,
потому что люди нынче стали дороги, наравне с материалом; вот уже который день ходит
профуполномоченный по окрестностям города и пустым местам, чтобы встретить
бесхозяйственных бедняков и образовать из них постоянных тружеников, но редко кого
приводит — весь народ занят жизнью и трудом.
Вощев уже наелся и встал среди сидящих.
— Чего ты поднялся? — спросил его Сафронов.
— Сидя у меня мысль еще хуже развивается. Я лучше постою.
— Ну, стой. Ты, наверно, интеллигенция — той лишь бы посидеть да подумать.
— Пока я был бессознательным, я жил ручным трудом, а уж потом — не увидел
значения жизни и ослаб.
К бараку подошла музыка и заиграла особые жизненные звуки, в которых не было
никакой мысли, но зато имелось ликующее предчувствие, приводившее тело Вощева в