Page 56 - Мастер и Маргарита

Варенуха немедленно соединился с интуристским бюро и, к полному удивлению
Римского, сообщил, что Воланд остановился в квартире Лиходеева. Набрав после этого
номер Лиходеевской квартиры, Варенуха долго слушал, как густо гудит в трубке. Среди этих
гудков откуда-то издалека послышался тяжкий, мрачный голос, пропевший: «…скалы, мой
приют…» — и Варенуха решил, что в телефонную сеть откуда-то прорвался голос из
радиотеатра.
— Не отвечает квартира, — сказал Варенуха, кладя трубку на рычаг, — попробовать
разве позвонить еще…
Он не договорил. В дверях появилась все та же женщина, и оба, и Римский и Варенуха,
поднялись ей навстречу, а она вынула из сумки уже не белый, а какой-то темный листок.
— Это уже становится интересно, — процедил сквозь зубы Варенуха, провожая
взглядом поспешно уходящую женщину. Первый листком овладел Римский.
На темном фоне фотографической бумаги отчетливо выделялись черные писаные
строки:
«Доказательство мой почерк моя подпись молнируйте подтверждение установите
секретное наблюдение Воландом Лиходеев».
За двадцать лет своей деятельности в театрах Варенуха видал всякие виды, но тут он
почувствовал, что ум его застилается как бы пеленою, и он ничего не сумел произнести,
кроме житейской и притом совершенно нелепой фразы:
— Этого не может быть!
Римский же поступил не так. Он поднялся, открыл дверь, рявкнул в нее курьерше,
сидящей на табуретке:
— Никого, кроме почтальонов, не впускать! — и запер кабинет на ключ.
Затем он достал из письменного стола кипу бумаг и начал тщательно сличать жирные, с
наклоном влево, буквы в фотограмме с буквами в Степиных резолюциях и в его же
подписях, снабженных винтовой закорючкой. Варенуха, навалившись на стол, жарко дышал
в щеку Римского.
— Это его почерк, — наконец твердо сказал финдиректор, а Варенуха отозвался, как
эхо:
— Его.
Вглядевшись в лицо Римского, администратор подивился перемене, происшедшей в
этом лице. И без того худой финдиректор как будто еще более похудел и даже постарел, а
глаза его в роговой оправе утратили свою обычную колючесть, и появилась в них не только
тревога, но даже как будто печаль.
Варенуха проделал все, что полагается человеку в минуты великого изумления. Он и по
кабинету пробежался, и дважды вздымал руки, как распятый, и выпил целый стакан
желтоватой воды из графина, и восклицал:
— Не понимаю! Не по-ни-ма-ю!
Римский же смотрел в окно и напряженно о чем-то думал. Положение финдиректора
было очень затруднительно. Требовалось тут же, не сходя с места, изобрести обыкновенные
объяснения явлений необыкновенных.
Прищурившись, финдиректор представил себе Степу в ночной сорочке и без сапог
влезающим сегодня около половины двенадцатого в какой-то невиданный
сверхбыстроходный самолет, а затем его же, Степу, и тоже в половине двенадцатого,
стоящим в носках на аэродроме в Ялте… черт знает что такое!
Может быть, не Степа сегодня говорил с ним по телефону из собственной своей
квартиры? Нет, это говорил Степа! Ему ли не знать Степиного голоса! Да если бы сегодня и
не Степа говорил, то ведь не далее чем вчера, под вечер, Степа из своего кабинета явился в
этот самый кабинет с этим дурацким договором и раздражал финдиректора своим
легкомыслием. Как это он мог уехать или улететь, ничего не сказав в театре? Да если бы и
улетел вчера вечером, к полудню сегодняшнего дня не долетел бы. Или долетел бы?
— Сколько километров до Ялты? — спросил Римский.