Page 61 - Мастер и Маргарита

попытался нарисовать Понтия Пилата, а затем кота на задних лапах. Но и рисунки не
помогли, и чем дальше — тем путанее и непонятнее становилось заявление поэта.
К тому времени, как появилась издалека пугающая туча с дымящимися краями и
накрыла бор и дунул ветер, Иван почувствовал, что обессилел, что с заявлением ему не
совладать, не стал поднимать разлетевшихся листков и тихо и горько заплакал.
Добродушная фельдшерица Прасковья Федоровна навестила поэта во время грозы,
встревожилась, видя, что он плачет, закрыла штору, чтобы молнии не пугали больного,
листки подняла с полу и с ними побежала за врачом.
Тот явился, сделал укол в руку Ивана и уверил его, что он больше плакать не будет, что
теперь все пройдет, все изменится и все забудется.
Врач оказался прав. Вскоре заречный бор стал прежним. Он вырисовался до последнего
дерева под небом, рассчистившимся до прежней полной голубизны, а река успокоилась.
Тоска начала покидать Ивана тотчас после укола, и теперь поэт лежал спокойно и глядел на
радугу, раскинувшуюся по небу.
Так продолжалось до вечера, и он даже не заметил, как радуга растаяла и как
загрустило и полиняло небо, как почернел бор.
Напившись горячего молока, Иван опять прилег и сам подивился тому, как изменились
его мысли. Как-то смягчился в памяти проклятый бесовский кот, не пугала более отрезанная
голова, и, покинув мысль о ней, стал размышлять Иван о том, что, по сути дела, в клинике
очень неплохо, что Стравинский умница и знаменитость и что иметь с ним дело чрезвычайно
приятно. Вечерний воздух к тому же и сладостен и свеж после грозы.
Дом скорби засыпал. В тихих коридорах потухли матовые белые лампы, и вместо них
согласно распорядку зажглись слабые голубые ночники, и все реже за дверями слышались
осторожные шажки фельдшериц на резиновых половиках коридора.
Теперь Иван лежал в сладкой истоме и поглядывал то на лампочку под абажуром,
льющую с потолка смягченный свет, то на луну, выходящую из-за черного бора, и беседовал
сам с собою.
— Почему, собственно, я так взволновался из-за того, что Берлиоз попал под трамвай?
— рассуждал поэт. — В конечном счете, ну его в болото! Кто я, в самом деле, кум ему или
сват? Если как следует провентилировать этот вопрос, выходит, что я, в сущности, даже и не
знал как следует покойника. В самом деле, что мне о нем было известно? Да ничего, кроме
того, что он был лыс и красноречив до ужаса. И далее, граждане, — продолжал свою речь
Иван, обращаясь к кому-то, — разберемся вот в чем: чего это я, объясните, взбесился на
этого загадочного консультанта, мага и профессора с пустым и черным глазом? К чему вся
нелепая погоня за ним в подштанниках и со свечкой в руках, а затем и дикая Петрушка в
ресторане?
— Но-но-но, — вдруг сурово сказал где-то, не то внутри, не то над ухом, прежний Иван
Ивану новому, — про то, что голову Берлиозу-то отрежет, ведь он все-таки знал заранее? Как
же не взволноваться?
— О чем, товарищи, разговор! — возражал новый Иван ветхому, прежнему Ивану, —
что здесь дело нечисто, это понятно даже ребенку. Он личность незаурядная и таинственная
на все сто. Но ведь в этом-то самое интересное и есть! Человек лично был знаком с Понтием
Пилатом, чего же вам еще интереснее надобно? И вместо того, чтобы поднимать глупейшую
бузу на Патриарших, не умнее ли было бы вежливо расспросить о том, что было далее с
Пилатом и этим арестованным Га-Ноцри?
А я черт знает чем занялся! Важное, в самом деле, происшествие — редактора журнала
задавило! Да что от этого, журнал, что ли, закроется? Ну, что ж поделаешь: человек смертен
и, как справедливо сказано было, внезапно смертен. Ну, царство небесное ему! Ну, будет
другой редактор и даже, может быть, еще красноречивее прежнего.
Подремав немного, Иван новый ехидно спросил у старого Ивана:
— Так кто же я такой выхожу в этом случае?
— Дурак! — отчетливо сказал где-то бас, не принадлежащий ни одному из Иванов и