Page 36 - Обелиск

– Допустим. Значит, войну вы знаете по газетам да по кино. Так? А я ее своими руками
делал. Миклашевич в ее когтях побывал, да так и не вырвался. Так почему же вы не спросите
нас? Мы ведь в некотором роде специалисты. А теперь же сплошь и во всем специализация.
Так мы – инженеры войны. И про Мороза прежде всего нас спросить надо бы...
– А что спрашивать? Вы же сами тот документ подписали. Про плен Мороза, –
загорячился и Ксендзов.
– Подписал. Потому что дураком был, – бросил Ткачук.
– Вот видите, – обрадовался заведующий районе. Он совсем уже не интересовался
дорогой и сидел, повернувшись назад лицом, жар спора захватывал его все больше. – Вот
видите. Сами и написали. И правильно сделали, потому что... Вот теперь вы скажите: что
было бы, если бы каждый партизан поступал так, как Мороз?
– Как?
– В плен сдался.
– Дурак! – зло выпалил Ткачук. – Безмозглый дурак! Слышишь? Останови машину! –
закричал он шоферу. – Я не хочу с вами ехать!
– Могу и остановить, – вдруг многообещающе объявил хозяин «газика». – Если не
можете без личных выпадов.
Шофер, похоже, и впрямь притормаживал. Ткачук попытался встать – ухватился за
спинку сиденья. Я испугался за моего спутника и крепко сжал его локоть.
– Тимох Титович, подождите. Зачем же так...
– Действительно, – сказал Ксендзов и отвернулся. – Теперь не время об этом.
Поговорим в другом месте.
– Что в другом! Я не хочу с вами об этом говорить! Вы слышите? Никогда! Вы –
глухарь! Вот он – человек. Он понимает, – кивнул Ткачук в мою сторону. – Потому что
умеет слушать. Он хочет разобраться. А для вас все загодя ясно. Раз и навсегда. Да разве так
можно? Жизнь – это миллионы ситуаций, миллионы характеров. И миллионы судеб. А вы
все хотите втиснуть в две-три расхожие схемы, чтоб попроще! И поменьше хлопот. Убил
немца или не убил?.. Он сделал больше, чем если бы убил сто. Он жизнь положил на плаху.
Сам. Добровольно. Вы понимаете, какой это аргумент? И в чью пользу...
Что-то в Ткачуке надорвалось. Захлебываясь, словно боясь не успеть, он старался
выложить все наболевшее и, должно быть, теперь для него самое главное.
– Мороза нет. Не стало и Миклашевича – он понимал прекрасно. Но я-то еще есть! Так
что же вы думаете, я смолчу? Черта с два. Пока живой, я не перестану доказывать, что такое
Мороз! Вдолблю и самые глухие уши. Подождите! Вот он поможет, и другие... Есть еще
люди! Я докажу! Думаете, старый! Не-ет, ошибаетесь...
Он еще говорил и говорил что-то – не слишком вразумительное и, наверно, не совсем
бесспорное. Это был неподконтрольный взрыв чувства, быть может, вопреки желанию. Но,
не встретив на этот раз возражений, Ткачук скоро выдохся и притих в своем углу на заднем
сиденье. Ксендзов, пожалуй, не ждал такого запала и тоже умолк, сосредоточенно
уставившись на дорогу. Я также молчал. Ровно и сильно урчал мотор, шофер развил
хорошую скорость на пустынной ночной дороге. Асфальт бешено летел под колеса машины,
с вихрем и шелестом рвался из-под них назад, фары легко и ярко резали темень. По сторонам
мелькали белые в лучах света столбы, дорожные знаки, вербы с побеленными стволами...
Мы подъезжали к городу.

1971