Page 34 - Обелиск

А тех шестерых довезли до местечка и подержали там еще пять дней. Отделали всех –
не узнать. В воскресенье, как раз на первый день пасхи, вешали. На телефонном столбе у
почты укрепили перекладину – толстый такой брус, получилось подобие креста, и по три с
каждого конца. Сначала Мороза и Бородича, потом остальных, то с одной, то с другой
стороны. Для равновесия. Так и стояло это коромысло несколько дней. Когда сняли,
закопали в карьере за кирпичным заводом. Потом уже, как бы не в сорок шестом, когда
война кончилась, наши перехоронили поближе к Сельцу.
Из семерых чудом уцелел один Миклашевич. Но здоровья так и не набрал. Молодой
был – болел, стал постарше – болел. Мало того, что грудь прострелена навылет, так еще
столько времени в талой воде пролежал. Начался туберкулез. Почти каждый год в больницах
лечился, все курорты объездил. Но что курорты! Если своего здоровья нет, так никто уже не
даст. В последнее время стало ему получше, казалось, неплохо себя чувствовал. И вот вдруг
стукнуло. С той стороны, откуда не ждал. Сердце! Пока лечил легкие, сдало сердце. Как ни
берегся от проклятой, а через двадцать лет все-таки доконала. Настигла нашего Павла
Ивановича. Вот такая, браток, история.
– Да, невеселая история, – сказал я.
– Невеселая что! Героическая история! Так я понимаю.
– Возможно.
– Не возможно, а точно. Или ты не согласен? – уставился на меня Ткачук.
Он заговорил громко, раскрасневшееся его лицо стало гневным, как там, за столом в
Сельце. Буфетчица с беспокойной подозрительностью поглядела на нас через головы двух
подростков с транзистором, запасавшихся сигаретами. Те тоже оглянулись. Заметив чужое
внимание к себе, Ткачук нахмурился.
– Ладно, пошли отсюда.
Мы вышли на крыльцо. Ночь еще потемнела, или это так показалось со свету.
Лопоухая собачонка пытливым взглядом обвела наши лица и осторожно принюхалась к
штиблетам Ткачука. Тот остановился и с неожиданной добротой в голосе заговорил с
собакой:
– Что, есть хочешь? Нет ничего. Ничего, брат. Поищи еще где-нибудь.
И по тому, как мой спутник шатко и грузно сошел с крыльца, я понял, что, наверно, он
все-таки переоценил некоторые свои возможности. Не надо нам было заходить в эту чайную.
Тем более по такому времени. Теперь уже была половина десятого, автобус, наверно, давно
прошел, на чем добираться до города, оставалось неизвестным. Но дорожные заботы лишь
скользнули по краю моего сознания, едва затронув его, – мыслями же своими я целиком
находился в давнем довоенном Сельце, к которому так неожиданно приобщился сегодня.
А мой спутник, казалось, снова обиделся на меня, замкнулся, шел, как и там, по аллее в
Сельце, впереди, а я молча тащился следом. Мы миновали освещенное место у чайной и шли
по черному гладкому асфальту улицы. Я не знал, где здесь находится автобусная остановка и
можно ли еще надеяться на какой-либо автобус. Впрочем, теперь это мне не казалось
важным. Посчастливится – подъедем, а нет, будем топать до города. Осталось уже немного.
Но мы не прошли, пожалуй, и половины улицы, как сзади появилась машина. Широкая
спина Ткачука ярко осветилась в потемках от далекого еще света фар. Вскоре обе наши
голенастые тени стремительно побежали вдаль по посветлевшему асфальту.
– Проголосуем? – предложил я, сходя на обочину.
Ткачук оглянулся, и в электрическом луче я увидел его недовольное, расстроенное
лицо. Правда, он тут же спохватился, вытер рукой глаза, и меня пронзило впервые
появившееся за этот вечер новое чувство к нему. А я-то, дурак, думал, что дело только в
«червоном мицном».
В какой-то момент я растерялся и не поднял руки, машина с ветром проскочила мимо,
и нас снова объяла темень. На фоне бегущего снопа света, который она выбрасывала перед
собой, стало видно, что это «газик». Вдруг он замедлил ход и остановился, свернув к краю
дороги; какое-то предчувствие подсказало – это для нас.