Page 33 - Обелиск

Шли молча, разговаривать никому не давали. Да и не хотелось, должно быть, им
разговаривать. Знали ведь, что ведут на смерть, – что же еще могло ожидать их в местечке?
Руки у всех были связаны сзади. А вокруг – поля, знакомые с детства места. Природа уже
дружно пошла к весне, на деревьях растрескались почки. Вербы стояли пушистые,
увешанные желтой бахромой. Говорил Миклашевич, такая тоска на него напала, хоть в голос
кричи. Оно и понятно. Хоть бы успели малость пожить, а то по четырнадцать-шестнадцать
лет хлопцам. Что они видели в этой жизни?
Так подошли к леску с тем мостком. Мороз все молчал, а тут тихонько так спрашивает
у Павлика: «Бежать можешь?» Тот сначала не понял, посмотрел на учителя: о чем он? А
Мороз снова: «Бежать можешь? Как крикну, бросайся в кусты». Павел догадался. Вообще-то
бегать он был мастак, но именно – был. За три дня в амбаре без еды, в муках и пытках
умение его, конечно, поубавилось. Но все-таки слова Алеся Ивановича вселили надежду.
Павлик заволновался, говорил, аж ноги задрожали. Показалось тогда, что Мороз что-то
знает. Если так говорит, то наверное, можно спастись. И хлопец стал ждать.
А лесок вот уже – рядом. За дорогой сразу же кустики, сосенки, ельник. Правда,
лесок-то не очень густой, но все-таки укрыться можно. Павлик тут знал каждый кустик,
каждую тропку, поворот, каждый пенек. Такое волнение охватило парня, что, говорил,
вот-вот сердце разорвется от напряжения. До ближнего кустика оставалось шагов двадцать,
потом десять, пять. Вот уже и лесок – ольшаник, елочки.
Справа открылась низинка, тут вроде полегче бежать. Павлик смекнул, что, наверно,
именно эту низинку и имел на примете Мороз. Дорога узенькая, на фурманку, не больше, два
полицая идут впереди, двое по сторонам. В поле они держались чуток подальше, за канавой,
а тут идут рядом, рукой дотронуться можно. И, конечно, все слышат. Наверно, поэтому
Мороз и не сказал ни слова. Молчал, молчал, да как крикнет: «Вот он, вот – смотрите!» И
сам влево от дороги смотрит, плечом и головой показывает, словно кого-то увидел там.
Уловка не бог весть какая, но так естественно это у него подучилось, что даже Павлик туда
же глянул. По только раз глянул, да как прыгнет, словно бы заяц, в противоположную
сторону, в кусты, к низинке, через пеньки, сквозь чащобу – в лес.
Несколько секунд он все-таки для себя вырвал, полицаи прозевали тот самый первый,
самый решающий момент, и парень оказался в чаще. Но спустя три секунды кто-то ударил из
винтовки, потом еще. Двое бросились по кустам вдогонку, поднялась стрельба.
Бедный, несчастный Павлик! Он-то не сразу и сообразил, что в него попали. Он только
удивлялся, что это так ударило его сзади промеж лопаток, и отчего так не вовремя
подкосились ноги. Это его больше всего удивило, подумал: может, споткнулся. Но встать он
уже не смог, так и вытянулся на колючей траве в прошлогоднем малиннике.
Что было потом, рассказывали люди, – слышали, должно быть, от полицаев, потому
что больше никто ничего не видел, а те, кому пришлось видеть, уже не расскажут. Полицаи
приволокли хлопчика на дорогу. Рубашка на его груди вся пропиталась кровью, голова
обвисла. Павлик не шевелился и выглядел совсем мертвым. Приволокли, бросили в грязь и
взялись за Мороза. Избили так, что и Алесь Иванович уже но поднялся. Но до смерти забить
не решились – учителя надо было доставить живым, – и двое взялись тащить его до
местечка. Когда снова построились на дороге, Каин подошел к Павлику, сапогом перевернул
его лицом кверху, видит – мертвец. Для уверенности ударил еще прикладом по голове и
спихнул в канаву с водой.
Там его и подобрали ночью. Говорят, сделала это та самая бабка, у которой
квартировал Мороз. И что ей там, старой, понадобилось? В потемках нашла мальчишку,
выволокла на сухое, думала, неживой, и даже руки на груди сложила, чтобы все как
полагается, по-христиански. Но слышит, сердце вроде стучит. Тихонько тик, еле-еле. Ну,
бабка в село, к соседу Антону Одноглазому, тот, ни слова не говоря, запряг лошадь – и к
батьке Павлика. И тут, скажу тебе, отец молодцом оказался, не смотри, что ремнем когда-то
стегал. Привез из города доктора, лечил, прятал, сам натерпелся, а сына вынянчил. Спас
парня от гибели – ничего не скажешь.