Page 31 - Обелиск

был взводным у Бутримовича. И неплохим взводным. А теперь вот полюбуйся.
– Бывает.
– Бывает, конечно. В войну три ордена отхватил, голова и закружилась. От гордости!
Ну и догордился. Трояк уже отсидел, а все не унимается. А некоторые другие потихоньку,
помаленьку, орденов не хватали – брали хитростью. И обошли. Обскакали. Вот так. Ну что?
Досказать про хлопцев? Почему не спрашиваешь? Эх, хлопцы, хлопцы!.. Знаешь, чем старше
становлюсь, тем все милее мне эти хлопчики. И отчего бы это, не знаешь?
Он грузно облокотился на наш шаткий столик, глубоко затянулся сигаретой. Лицо его
стало печально-задумчивым, взгляд ушел куда-то в себя. Ткачук умолк, должно быть, как
гармонист, настраиваясь на свою невеселую мелодию, что нынче звучала в его душе.
– Сколько у нас героев? Скажешь, странный вопрос? Правильно, странный. Кто их
считал. Но посмотри газеты: как они любят писать об одних и тех же. Особенно если этот
герой войны и сегодня на видном месте. А если погиб? Ни биографии, ни фотографии. И
сведения куцые, как заячий хвост. И не проверены. А то и путаные, противоречивые. Тут уж
осторожненько, боком-боком – и подальше от греха. Не так ли ваш брат корреспондент?..
Вот мне, например, непонятно, почему героев, живых или погибших, должны искать
пионеры? Пусть бы и те, и другие, и пионеры тоже – это другое дело. А так получается, что
розыском героев должны заниматься пионеры. Неужели ребятишки лучше всех разбираются
в войне? Или настырности у них побольше – легче к важным дядям достучаться? Я вот не
понимаю. Почему это взрослые дяди не заботятся, чтобы не было этих самых безвестных?
Почему они умыли руки? Где военкоматы? Архивы? Почему такое важное дело
передоверено ребятишкам?..
Да. А в Сельце дела стали плохи. Ребят заперли в амбар старосты Бохана. Был там
такой мужик, возле сухой вербы хата стояла, теперь уже нету. Хитрый, скажу тебе, мужичок:
и на немцев работал, и с нашими знался. Ну а такое, знаешь же, чем обычно кончается.
Что-то заприметили немцы, вызвали в район и назад уже не вернули. Говорят, в лагерь
отправили, где-то и загнулся старик. Так вот, сидят ребята в амбаре, немцы таскают в избу на
допросы, бьют, истязают. И ждут Мороза. По селу распустили слух, что вот-де как
поступают Советы: чужими руками воюют, детей на заклание обрекают. Матери голосят, все
лезут во двор к старосте, просят, унижаются, а полицаи их гонят. Николая Смурного мать,
как самую горластую, тоже забрали за то, что на немца плюнула. Другим угрожают тем же;
правда, ребята держатся твердо, стоят на своем: ничего не знаем, ничего не делали. Да разве
у этих палачей долго продержишься? Стали бить, и первым не стерпел Бородин, говорит: «Я
подпиливал. Чтобы душить вас, гадов. Теперь расстреливайте меня, не боюсь вас».
Он взял все на себя, наверно думал, что теперь от остальных отвяжутся. Но и эти холуи
не круглые идиоты – скумекали, что куда один, туда и остальные. Мол, все заодно. Начали
бить еще, вытягивать новые данные и про Мороза. Про Мороза особенно старались. Но что
ребята могли сказать про Мороза?
И вот в эту самую пору, в разгар пыток является сам Мороз.
Произошло это, как потом рассказывали, раненько утром, село еще спало. На выгоне
легонький туманчик стлался, было нехолодно, только мокровато от росы. Подошел Алесь
Иванович, видать, огородами, потому как на улице, у крайней избы, сидела засада, а его не
заметила. Должно быть, перелез через изгородь – и во двор к старосте. Там, конечно, охрана,
полицай как крикнет: «Стой, назад!» – да за винтовку. А Мороз уже ничего не боится, идет
прямо на часового, прихрамывает только и спокойно так говорит: «Доложите начальству: я –
Мороз».
Ну, тут сбежалась полицейская свора, немцы скрутили Морозу руки, содрали кожушок.
Как привели в старостову хату, старик Бохан улучил момент и говорит так тихонько, чтоб
полицаи не услышали: «Не надо было, учитель». А тот одно только слово в ответ: «Надо». И
ничего больше.
Вот тут-то и появилась на свет та шарада, которая внесла столько путаницы в эпилог
этой трагедии. Я так думаю, что именно из-за нее столько лет мариновали Мороза и столько