Page 39 - Пелагея

собственные догадки и другое — когда дочь твою валяют в грязи чужие люди. И она,
несмотря на всю свою слабость, как зверь, кинулась на защиту родного детища.

— А хоть бы и одна, дак что! — с вызовом сказала Пелагея. — Моя дочь не пропадет. Ина
березка и с ободранной корой красавица, а ина и во девичестве сухая жердина…

Намек был страшный — самый тупой человек догадался бы, что она хочет сказать. И она
вся внутренне похолодела, даже дышать перестала: лежала и ждала, с какой стороны
еще раз оглушит ее Петр Иванович.

А Петр Иванович молчал. Долго молчал. Потом Пелагея приподняла голову и совсем
растерялась: у Петра Ивановича в глазу блестела слеза.

Заговорил он тоже необычно: Паладьей ее назвал. По-домашнему, по-деревенски, так,
как звал ее когда-то покойный отец.

— Паладья, — сказал каким-то глухим, не своим голосом Петр Иванович. Я тебя
выручал? Не забыла еще?

— Выручал, Петр Иванович… как забыть…
— Ну, а теперь ты меня выручи… Помоги… Ради бога, помоги…

Пелагея едва не задохнулась от удивления. Она еще из знала, о чем ее просят. Но кто
просит? Петр Иванович… Ее, Пелагею…
— Парень у меня погибает… — через силу выдавил из себя Петр Иванович.

— Сережа? Да с чего ему погибать-то? С высоким образованием, в почете…

Петр Иванович безнадежно махнул рукой:
— Змий этот зеленый сосет, вот что… — Потом вдруг шагнул к кровати, дрожащей рукой
схватил ее за руку. — Ты бы написала Альке… Чего ей там на чужой шататься стороне…
Может, и получилось бы дело…
Так вот оно что, поняла наконец все Пелагея, Алькой спастись хочет… Чтобы Алька
взяла в руки Сережу… Вот зачем пришел…
Темное, мстительное чувство захлестнуло ее. Она искоса глядела на небритый,
вздрагивающий подбородок с ямочкой посредине, на жалкие стариковские глаза,
размягченные родительской слезой, и только теперь, только сию минуту поняла, как она
ненавидит этого человека. Ненавидит давно, с того самого дня, когда он насчитал на нее
пять тысяч рублей.
Господи, она с ума сходила из-за этих пяти тысяч, ночей не спала, чуть ли не в прорубь
нырнуть хотела. А он, ирод проклятый, вишь, молодую бухгалтершу проучить решил.
Чтобы нос не задирала. А заодно чтобы и хлеб даровой с пекарни получать. Да, да, хлеб!
Погрел он руки от нее. Без булки белой за чай не садился. А за что? За какие такие
милости? За то, что в компанию свою ввел, с хорошими людьми за один стол посадил? Да
пропади она пропадом и компания евонная, и хорошие люди! Всю жизнь она тянулась к
этим хорошим людям, мужика своего нарушила и себя не щадила, а чего достигла? Чего
добилась? Одна… Наскрозь больная… Без дочери… В пустом доме…
И ей хотелось крикнуть в лицо Петру Ивановичу: так тебе и надо! На своей шкуре
опознай, как другие мучаются…
Но вслух она сказала:

— Ладно, напишу. Может, и послушается…
Пелагея плохо помнила, как ушел от нее Петр Иванович. Ее душил кашель, она
задыхалась. И в то же время ей было необычно хорошо. Хорошо до слез, до знойного
жара в груди. И она хватала запекшимися губами избяной воздух и все больше и больше
распаляла свое воображение надеждами. Теми радужными надеждами, которые заронил
в нее Петр Иванович.