Page 2 - Петр Первый

Василий поставил усадьбу, да протратился, половину земли пришлось заложить в
монастыре. Монахи дали денег под большой рост – двадцать копеечек с рубля. А надо
было по верстке быть на государевой службе на коне добром, в панцире, с саблею, с
пищалью и вести с собой ратников, троих мужиков, на конях же, в тегилеях, в саблях, в
саадаках… Едва-едва на монастырские деньги поднял он такое вооружение. А жить
самому? А дворню прокормить? А рост плати монахам?
Царская казна пощады не знает. Что ни год – новый наказ, новые деньги – кормовые,
дорожные, дани и оброки. Себе много ли перепадет? И все спрашивают с помещика –
почему ленив выколачивать оброк. А с мужика больше одной шкуры не сдерешь.
Истощало государство при покойном царе Алексее Михайловиче от войн, от смут и
бунтов. Как погулял по земле вор анафема Стенька Разин, – крестьяне забыли бога. Чуть
прижмешь покрепче, – скалят зубы по-волчьи. От тягот бегут на Дон, – откуда их ни
грамотой, ни саблей не добыть.

Конь плелся дорожной рысцой, весь покрылся инеем. Ветви задевали дугу, сыпали
снежной пылью. Прильнув к стволам, на проезжего глядели пушистохвостые белки, –
гибель в лесах была этой белки. Иван Артемич лежал в санях и думал, – мужику одно
только и оставалось: думать…

«Ну, ладно… Того подай, этого подай… Тому заплати, этому заплати… Но – прорва, –
эдакое государство! – разве ее напитаешь? От работы не бегаем, терпим. А в Москве
бояре в золотых возках стали ездить. Подай ему и на возок, сытому дьяволу. Ну, ладно…
Ты заставь, бери, что тебе надо, но не озорничай… А это, ребята, две шкуры драть –
озорство. Государевых людей ныне развелось – плюнь, и там дьяк, али подьячий, али
целовальник сидит, пишет… А мужик один… Ох, ребята, лучше я убегу, зверь меня в
лесу заломает, смерть скорее, чем это озорство… Так вы долго на нас не
прокормитесь…»

Ивашка Бровкин думал, может быть, так, а может, и не так. Из леса на дорогу выехал,
стоя в санях на коленках, Цыган (по прозвищу), волковский же крестьянин, черный, с
проседью, мужик. Лет пятнадцать он был в бегах, шатался меж двор. Но вышел указ:
вернуть помещикам всех беглых без срока давности. Цыгана взяли под Воронежем, где
он крестьянствовал, и вернули Волкову-старшему. Он опять было навострил лапти, –
поймали, и велено было Цыгана бить кнутом без пощады и держать в тюрьме, – на
усадьбе же у Волкова, – а как кожа подживет, вынув, в другой ряд бить его кнутом же
без пощады и опять кинуть в тюрьму, чтобы ему, плуту, вору, впредь бегать было
неповадно. Цыган только тем и выручился, что его отписали на Васильеву дачу.
– Здорово, – сказал Цыган Ивану и пересел в его сани.

– Здорово.
– Ничего не слышно?

– Хорошего будто ничего не слышно…
Цыган снял варежку, разворотил усы, бороду, скрывая лукавство:

– Встретил в лесу человека: царь, говорит, помирает.
Иван Артемич привстал в санях. Жуть взяла… «Тпру»… Стащил колпак, перекрестился:

– Кого же теперь царем-то скажут?
– Окромя, говорит, некого, как мальчонку, Петра Алексеевича. А он едва титьку бросил…

– Ну, парень! – Иван нахлобучил колпак, глаза побелели. – Ну, парень… Жди теперь
боярского царства. Все распропадем…

– Пропадем, а может, и ничего – так-то. – Цыган подсунулся вплоть. Подмигнул. –
Человек этот сказывал – быть смуте… Может, еще поживем, хлеб пожуем, чай –
бывалые. – Цыган оскалил лешачьи зубы и засмеялся, кашлянул на весь лес.

Белка кинулась со ствола, перелетела через дорогу, посыпался снег, заиграл столбом
иголочек в косом свете. Большое малиновое солнце повисло в конце дороги над бугром,