Page 4 - Петр Первый

– Ужинали?
– Ужинали.

– Эх, со двора я хлебца не захватил. (Слукавил, – ломоть хлеба был у него за пазухой, в
тряпице.) Ты уж расстарайся как-нибудь… Вот что, Алеша… Утром хочу боярину в ноги
упасть, – делов у меня много. Чай, смилуется, – съезди заместо меня в Москву.
Алешка степенно кивнул: «Хорошо, батя». Иван стал разуваться, и – бойкой
скороговоркой, будто он веселый, сытый:

– Это, что же, каждый день, ребята, у вас такое веселье? Ай, легко живете, сладко
пьете…

Один, рослый холоп, бросив карты, обернулся:

– А ты кто тут, – нам выговаривать…
Иван, не дожидаясь, когда смажут по уху, полез на полати.
У Василия Волкова остался ночевать гость – сосед, Михайла Тыртов, мелкопоместный
сын дворянский. Отужинали рано. На широких лавках, поближе к муравленой печи,
постланы были кошмы, подушки, медвежьи шубы. Но по молодости не спалось. Жарко.
Сидели на лавке в одном исподнем. Беседовали в сумерках, позевывали, крестили рот.
– Тебе, – говорил гость степенно и тихо, – тебе, Василий, еще многие завидуют… А ты
влезь в мою шкуру. Нас у отца четырнадцать. Семеро поверстаны в отвод, бьются на
пустошах, у кого два мужика, у кого трое, – остальные в бегах. Я, восьмой, новик, завтра
верстаться буду. Дадут погорелую деревеньку, болото с лягушками… Как жить? А?

– Ныне всем трудно. – Василий перебирал одной рукой кипарисные четки, свесив их
между колен. – Все бьемся… Как жить?..

– Дед мой выше Голицына сидел, – говорил Тыртов, – у гроба Михаила Федоровича
дневал и ночевал. А мы дома в лаптях ходим… К стыду уж привыкли. Не о чести думать,
а как живу быть… Отец в Поместном приказе с просьбами весь лоб расколотил: ныне без
доброго посула и не попросишь. Дьяку – дай, подьячему – дай, младшему подьячему –
дай. Да еще не берут – косоротятся… Просили мы о малом деле подьячего, Степку
Ремезова, послали ему посулы, десять алтын, – едва эти деньги собрали, – да сухих
карасей пуд. Деньги-то он взял, жаждущая рожа и пьяная, а карасей велел на двор
выкинуть… Иные, кто половчее, домогаются… Володька Чемоданов с челобитной до царя
дошел, два сельца ему в вечное владенье дано. А Володька, – все знают, в прошлую войну
от поляков без памяти бегал с поля, и отец его под Смоленском три раза бегал с поля…
Так, чем их за это наделов лишить, из дворов выбить прочь, – их селами жалуют… Нет
правды…
Помолчали. От печи пыхало жаром. Сухо тыркали сверчки. Тишина, скука. Даже собаки
перестали брехать на дворе. Волков проговорил, задумавшись:
– Король бы какой взял нас на службу – в Венецию, или в Рим, или в Вену… Ушел бы я
без оглядки… Василий Васильевич Голицын отцу моему крестному книгу давал, так я
брал ее читать… Все народы живут в богатстве, в довольстве, одни мы нищие… Был
недавно в Москве, искал оружейника, послали меня на Кукуй-слободу, к немцам… Ну,
что ж, они не православные, – их бог рассудит… А как вошел я за ограду, – улицы
подметены, избы чистые, веселые, в огородах – цветы… Иду и робею и – дивно, ну будто
во сне… Люди приветливые и ведь тут же, рядом с нами живут. И – богатство! Один
Кукуй богаче всей Москвы с пригородами…
– Торговлишкой заняться? Опять деньги нужны. – Михайла поглядел на босые ноги. – В
стрельцы пойти? Тоже дело не наживочное. Покуда до сотника доберешься, – горб
изломают. Недавно к отцу заезжал конюх из царской конюшни, Данило Меньшиков,
рассказывал: казна за два с половиной года жалованье задолжала стрелецким полкам. А
поди пошуми, – сажают за караул. Полковник Пыжов гоняет стрельцов на свои
подмосковные вотчины, и там они работают как холопы… А пошли жаловаться, –
челобитчиков били кнутом перед съезжей избой. Ох, стрельцы злы… Меньшиков
говорил: погодите, они еще покажут…