Page 7 - Петр Первый

Сел было на отвод саней – плакать. Сорвался, стал кидаться к прохожим: «Вора не
видали?..» Смеются. Что делать? Побежал через площадь искать боярина.

Волков сидел на коне, подбоченясь, – в медной шапке, на груди и на брюхе морозом
заиндевели железные, пластинами, латы. Василия не узнать – орел. Позади – верхами –
два холопа, как бочки, в тегилеях, на плечах – рогатины. Сами понимали: ну и вояки!
глупее глупого. Ухмылялись.
Растирая слезы, гнусавя до жалости, Алешка стал сказывать про беду.

– Сам виноват! – крикнул Василий, – отец выпорет. А сбрую отец новую не справит, – я
его выпорю. Пошел, не вертись перед конем!

Тут его выкрикнул длинный дьяк, махая бумагой. Волков с места вскачь, и за ним
холопы, колотя лошаденок лаптями, побежали к Никольским воротам, где у стола, в
горлатной шапке и в двух шубах – бархатной и поверх – нагольной, бараньей, – сидел
страшный князь Федор Юрьевич Ромодановский.
Что ж теперь делать-то? Ни шапки, ни сбруи… Алешка тихо голосил, бредя по площади.
Его окликнул, схватил за плечо Михайла Тыртов, нагнулся с коня.
– Алешка, – сказал, и у самого – слезы, и губы трясутся, – Алешка, для бога беги к
Тверским воротам, – спросишь, где двор Данилы Меньшикова, конюха. Войдешь, и
Даниле кланяйся три раза в землю… Скажи – Михайла, мол, бьет челом… Конь, мол, у
него заплошал… Стыдно, мол… Дал бы он мне на день какого ни на есть коня –
показаться. Запомнишь? Скажи – я отслужу… За коня мне хоть человека зарезать…
Плачь, проси…

– Просить буду, а он откажет? – спросил Алешка.
– В землю по плечи тебя вобью! – Михайла выкатил глаза, раздул ноздри.

Без памяти Алешка кинулся бежать, куда было сказано.
Михайла промерз в седле, не евши весь день… Солнце клонилось в морозную мглу.
Синел снег. Звонче скрипели конские копыта. Находили сумерки, и по всей Москве на
звонницах и колокольнях начали звонить к вечерне. Мимо проехал шагом Василий
Волков, хмуро опустив голову. Алешка все не шел. Он так и не пришел совсем.

В низкой, жарко натопленной палате лампады озаряли низкий свод и темную роспись на
нем: райских птиц, завитки трав.

Под темными ликами образов, на широкой лавке, уйдя хилым телом в лебяжьи перины,
умирал царь Федор Алексеевич.

Ждали этого давно: у царя была цинга и пухли ноги. Сегодня он не мог стоять заутрени,
присел на стульчик, да и свалился. Кинулись – едва бьется сердце. Положили под образа.
От воды у него ноги раздуло, как бревна, и брюхо стало пухнуть. Вызвали немца-лекаря.
Он выпустил воду, и царь затих, – стал тихо отходить. Потемнели глазные впадины,
заострился нос. Одно время он что-то шептал, не могли понять – что? Немец нагнулся к
его бескровным устам: Федор Алексеевич невнятно, одним дуновением произносил по-
латыни вирши. Лекарю почудился в царском шепоте стих Овидия… На смертном одре –
Овидия? Несомненно, царь был без памяти…

Сейчас даже его дыхания не было слышно. У заиндевелого окна, где в круглых
стеклышках играл лунный свет, – сидел на раскладном итальянском стуле патриарх
Иоаким, суровый и восковой, в черной мантии и клобуке с белым восьмиконечным
крестом, сидел согбенно и неподвижно, как видение смерти. У стены одиноко стояла
царица Марфа Матвеевна, – сквозь туман слез глядела туда, где из груды перин
виднелся маленький лобик и вытянувшийся нос умирающего мужа. Царице всего было
семнадцать лет, взяли ее во дворец из бедной семьи Апраксиных за красоту. Два только
месяца побыла царицей. Темнобровое глупенькое ее личико распухло от слез. Она
только всхлипывала по-ребячьи, хрустела пальцами, – голосить боялась.
В другом конце палаты, в сумраке под сводами, шепталась большая царская родня –
сестры, тетки, дядья и ближние бояре: Иван Максимович Языков – маленький, в