Page 6 - Петр Первый

детей боярских в дедовских кольчугах и латах, в новопошитых ферязях, в терликах, в
турских кафтанах, – весь уезд съезжался на Лубянскую площадь, на смотр, на земельную
верстку и переверстку. Люди, все до одного, смеялись, глядя на Михайлова мерина: «Эй,
ты – на воронье кладбище ведешь? Гляди, не дойдет…» Перегоняя, жгли кнутами, –
мерин приседал… Гогот, хохот, свист…

Переехали мост через Яузу, где на крутом берегу вертелись сотни небольших мельниц.
Рысью вслед за санями и обозами проехали по площади вдоль белооблезлой стены с
квадратными башнями и пушками меж зубцов. В Мясницких низеньких воротах – крик,
ругань, давка, – каждому надобно проскочить первому, бьются кулаками, летят шапки,
трещат сани, лошади лезут на дыбы. Над воротами теплится неугасимая лампада перед
темным ликом.
Алешку исхлестали кнутами, потерял шапку, – как только жив остался! Выехали на
Мясницкую… Вытирая кровь с носа, он глядел по сторонам: ох, ты!
Народ валом валил вдоль узкой навозной улицы. Из дощатых лавчонок перегибались,
кричали купчишки, ловили за полы, с прохожих рвали шапки, – зазывали к себе. За
высокими заборами – каменные избы, красные, серебряные крутые крыши, пестрые
церковные маковки. Церквей – тысячи. И большие пятиглавые, и маленькие – на
перекрестках – чуть в дверь человеку войти, а внутри десятерым не повернуться. В
раскрытых притворах жаркие огоньки свечей. Заснувшие на коленях старухи. Косматые,
страшные нищие трясут лохмотьями, хватают за ноги, гнусавя, заголяют тело в крови и
дряни… Прохожим в нос безместные страшноглазые попы суют калач, кричат: «Купец,
идем служить, а то – калач закушу…» Тучи галок над церквушками…

Едва продрались за Лубянку, где толпились кучками по всей площади конные ратники.
Вдали, у Никольских ворот, виднелась высокая – трубой – соболья шапка боярина,
меховые колпаки дьяков, темные кафтаны выборных лучших людей. Оттуда худой,
длинный человек с длинной бородищей кричал, махал бумагой. Тогда выезжал
дворянин, богато ли, бедно ли вооруженный, один или со своими ратниками, и скакал к
столу. Спешивался, кланялся низко боярину и дьякам. Они осматривали вооружение и
коней, прочитывали записи, – много ли земли ему поверстано. Спорили. Дворянин
божился, рвал себя за грудь, а иные, прося, плакали, что вконец захудали на землишке и
помирают голодной и озябают студеной смертью.

Так, по стародавнему обычаю, каждый год перед весенними походами происходил смотр
государевых служилых людей – дворянского ополчения.

Василий и Михайла сели верхами. Цыганову и Алешкину лошадей распрягли, посадили
на них без седел двух волковских холопов, а третьему, пешему, велели сказать, что
лошадь-де по дороге ногу побила. Сани бросили.
Цыган только за стремя схватился: «Куда коня-то моего угоняете? Боярин! Да
милостивый!»… Василий погрозил нагайкой: «Пошуми-ка…» А когда он отъехал, Цыган
изругался по-черному и по-матерному, бросил в сани хомут и дугу и лег сам, зарылся в
солому с досады…

Об Алешке забыли. Он прибрал сбрую в сани. Посидел, прозяб без шапки, в худой
шубейке. Что ж – дело мужицкое, надо терпеть. И вдруг потянул носом сытный дух.
Мимо шел посадский в заячьей шапке, пухлый мужик с маленькими глазами. На животе
у него, в лотке под ветошью дымились подовые пироги. «Дьявол!» – покосился на
Алешку, приоткрыл с угла ветошь, – «румяные, горячие!» Духом поволокло Алешку к
пирогам:
– Почем, дяденька?

– Полденьги пара. Язык проглотишь.
У Алешки за щекой находились полденьги – полушка, – когда уходил в холопы, подарила
мамка на горькое счастье. И жалко денег, и живот разворачивает.
– Давай, что ли, – грубо сказал Алешка. Купил пироги и поел. Сроду такого не ел. А
когда вернулся к саням, – ни кнута, ни дуги, ни хомута со шлеёй нет, – унесли. Кинулся к
Цыгану, – тот из-под соломы обругал. У Алешки отнялись ноги, в голове – пустой звон.