Page 202 - Петр Первый

как бы не заставили есть из никонианской посуды и курить табак. Догадывались, зачем
царь позвал во дворец. Недавно на Красной площади думным дьяком при барабанном бое
с лобного места был прочитан великий указ: «Известно государю учинилось, что гостям
и гостиныя сотни, и всем посадским, и купецким, и промышленным людям во многих их
приказных волокитах от воевод, от приказных и от разных чинов людей, в торгах их и во
всяких промыслах чинятся большие убытки и разорение… Милосердуя, он, государь, об
них указал: во всяких их расправных, судных и челобитных, и купецких делах, и в сборах
государственных доходов – ведать бурмистрам их и в бурмистры выбирать им меж
себя погодно добрых и правдивых людей, – кого они меж себя похотят. А из них по
одному человеку быть в первых, сидеть по месяцу президентом…» В городах, в посадах и
слободах указано ж выбирать для суда и расправы и сбора окладных податей земских
бурмистров из лучших и правдивых людей, а для сбора таможенных пошлин и питейных
доходов выбирать таможенных и кабацких бурмистров – кого похотят. Бурмистрам
думать и торговыми и окладными делами ведать в особой Бурмистерской палате, и ей
со спорами и челобитными входить – мимо приказов – к одному государю.
Для Бурмистерской палаты отведено было в Кремле, близ храма Иоанна Предтечи,
строение староцарского дворца с подвалами – где хранить казну.
Для такого честного дела московские купцы не пожалели денег (давно ли в Кремле
ходили без шапок, и то с опаской – теперь сами там сели): ветхий дворец покрыли новой
крышей – под серебро, покрасили снаружи и внутри, вставили оконницы не со слюдой, а
со стеклами. У подвалов поставили свою стражу.

За избавление от воеводского разорения и приказной неправды купечество должно было
теперь платить двойной против прежнего оклад. Казне – явная прибыль. Ну, а
купечеству? – как сказать…
Действительно, от воевод, от приказных людей и людишек не стало житья: алчны, как
волки, не уберегись – горло перервут, в Москве затаскают по судам, разденут, а в
городах и посадах за-томят на правеже на воеводином дворе. Это все так…

Но многие, – конечно, кто похитрее, – оберегались и жили не совсем плохо: воеводе
поклонился рублем, подьячему послал сахарцу, сукнеца или рыбки, повытчика зазвал
откушать чем бог послал. У иного богатея не то что воевода или приказный – дьявол не
дознается, сколько у него товаров и денег. Конечно, такие орлы, – Митрофан Шорин –
первый купец гостиной сотни, или Алексей Свешников, – эти, – как на ладони, к ним на
двор и митрополит ездит. Рады платить хоть тройной оклад в Бурмистер-скую палату, –
там им честь, и сила, и порядок. Ну, а, скажем, Васька Ревякин старший? В лавчонке его
в скобяном ряду товару на три алтына, – сидит, глаза тряпочкой вытирает. А между
прочим, знающие люди говорят: кабальных душ крестьянских за ним, посчитать, тысячи
три. Не то что мужик или посадский, – редкий купец не бывал у него в долгу по тяжелой
записи. И нет такого города, такого посада, где бы Ревякин не держал скобяного склада
и лавчонки, и все это у него записано на родственников и приказчиков. Ухватить его
никакими средствами нельзя: как налим – гол и скользок. Ему Бурмистерская палата –
разорение, – от своих не скроешься.

В ожидании царского выхода купечество – постарше сидели на лавках, меньшие стояли.
Понимали: нужны, значит, денежки надёже-государю, хочет поговорить по душам.
Давно бы так, – по душам-то… Бывавшие здесь впервые не без страха поглядывали на
раскрашенные львами и птицами двери сбоку тронного места (трона не было, остался
один балдахин).

Петр вышел неожиданно из боковой дверцы, – был в голландском платье, – красный,
видимо выпивший. «Здорово, здорово», – повторял добродушно, здоровался за руку, иных
похлопывал по спине, по голове. С ним – несколько человек: Митрофан Шорин и Алексей
Свешников (в венгерских кафтанах); братья Осип и Федор Баженины – серьезные и
видные, с закрученными усами, в иноземном суконном платье, узковатом в плечах;
низенький и важный Иван Артемич Бровкин – скоробогатей – обрит наголо, караковый
парик до пупа; суровый думный дьяк Любим Домнин и какой-то – по одеже простой
посадский – неведомый никому человек, с цыганской бородой, с большим залысым лбом.
Этот, видимо, сильно робел, шел позади всех.
Петр сел на лавку, оперся о раздвинутые колени. «Садитесь, садитесь», – сказал
придвинувшемуся купечеству. Помялись. Он велел, дернул головой. Старшие сейчас же