Page 197 - Петр Первый

обшлагами закиданы снегом. Скакал, видимо, во всю мочь по Москве.
Князь Мартын, увидав офицера, стал разевать – разинул рот: это его обидчик,
преображенский поручик Алексей Бровкин – из царских любимцев.
– Бояре, бросайте дела… (Алешка, торопясь, держался за распахнутую дверь.) Франц
Яковлевич помирает…
Тряхнул париком, нагло (как все они – безродные выкормки Петровы) сверкнул глазами
и понесся – каблуками, шпорами – по гнилым полам приказной избы. Вслед ему косились
плешивые повытчики: «Потише бы надо, бесстрашной, здесь не конюшня».
Неделю тому назад Франц Яковлевич Лефорт пировал у себя во дворце с посланниками –
датским и бранденбургским. Завернула оттепель, капало с крыш. В зальце было жарко.
Франц Яковлевич сидел спиной к пылающим в камине дровам и воодушевленно
рассказывал о великих прожектах. Разгорячаясь все более, поднимал кубок из
кокосового ореха и пил за братский союз царя Петра с королем датским и курфюрстом
бранденбургским. Перед окнами двенадцать пушек на ярко-зеленых лафетах враз (когда
мажордом у окна взмахивал платком) ударяли громовым салютом. Клубы белого
порохового дыма застилали солнечное небо.
Лефорт откидывался на золоченом стульчике, широко раскрывал глаза, завитки парика
прилипали к побледневшим щекам:
– Мачтовые леса шумят у нас по великим рекам… Рыбою одной можем прокормить все
христианские страны. Льном и коноплей засеем хоть тысячи верст. А Дикое поле –
южные степи, где в траве скрывается всадник! Выбьем оттуда татар, – скота у нас будет
как звезд на небе. Железо нам нужно? – руда под ногами. На Урале – горы из железа.
Чем нас удивят европейские страны? Мануфактуры у вас? Позовем англичан,
голландцев. Своих заставим. Не оглянетесь – будут у нас всякие мануфактуры. Наукам и
искусствам посадских людей обучим. Купца, промышленника вознесем, как и не чаяли.
Так говорил хмельной Лефорт захмелевшим посланникам. От вина и его речей пришли
они в изумление. В зальце было душно. Лефорт велел мажордому раскрыть оба окна и с
удовольствием втягивал ноздрями талый, холодный воздух. До вечерней зари он осушал
чаши за великие прожекты. Вечером поехал к польскому послу и там танцевал и пил до
утра.
На другой день Франц Яковлевич, против обыкновения, почувствовал себя утомленным.
Надев заячий тулупчик и обвязав голову фуляром, приказал никого к себе не пускать.
Он начал было письмо к Петру, но даже и этого не смог, – зазяб, кутаясь в тулупчик у
камина. Привезли лекаря итальянца Поликоло. Он нюхал мочу и мокроты, цыкал
языком, скреб нос. Адмиралу дали очистительного и пустили кровь. Ничто не помогло.
Ночью от сильного жара Франц Яковлевич впал в беспамятство.
.. . . . . . . . . . . . .

Пастор Штрумпф (вслед за служкой, звонящим в колокольчик), держа над головой дары,
с трудом протискивался в большом зале. Лефортов дворец гудел голосами, – съезжалась
вся Москва. Хлопали двери, дули сквозняки. Суетились потерянные слуги, иные уже
пьяные. Жена Лефорта, Елизавета Францевна, встретила пастора у дверей в мужнину
спальню, – увядшее лицо – в красных пятнах, унылый нос – исплакан. Малиновое платье
кое-как зашнуровано, жиденькие прядки волос висели из-под парика. Адмиральша была
до смерти напугана, видя столько подъезжающих знатных особ. По-русски она почти не
говорила, всю жизнь провела в задних комнатах. Суя сложенные ладони в грудь пастору,
шептала по-немецки:
– Что я буду делать? Такое множество гостей… Господин пастор Штрумпф, посоветуйте
мне – может быть, подать легкую закуску? Все слуги – как сумасшедшие, никто меня не
слушает. Ключи от кладовых под подушкой у бедного Франца. (Слезы полились из
бледно-желтых глаз адмиральши, она стала шарить за лифом, вытащила мокрый платок,
уткнулась в него.) Господин пастор Штрумпф, я боюсь выходить в зало, я так всегда
теряюсь… Что будет, что будет, пастор Штрумпф?..

Пастор приличным случаю баском сказал адмиральше утешительные слова. Провел