Page 204 - Петр Первый

– Читай, Любим, – сказал Петр дьяку.
Братья Баженины опять почтенно потупились. Любим Домнин высоким голосом сухо,
медленно читал:
– «…дана сия милостивая жалованная грамота за усердное радение и к корабельному
строению тщание… В прошлом году Осип и Федор Баженины в деревне Вовчуге
построили с немецкого образца водяную пильную мельницу без заморских мастеров,
сами собою, чтобы на той мельнице лес растирать на доски и продавать в Архангельске
иноземцам и русским торговым людям. И они лес растирали, и к Архангельску
привозили, и за море отпускали. И есть у них намерение у того своего заводу строить
корабли и яхты для отпуска досок и иных русских товаров за море. И мы, великий
государь, их пожаловали, – велели им в той их деревне строить корабли и яхты и,
которые припасы к тому корабельному строению будут вывезены из-за моря, пошлин с
них имать не велеть, и мастеров им, иноземных и русских, брать вольным наймом из
своих пожитков. А как те корабли будут готовы, – держать им на них для опасения от
воровских людей пушки и зелье против иных торговых иноземческих кораблей…»

Долго читал дьяк. Свернул в трубку грамоту с висящей печатью, положа на ладони,
подал Осипу и Федору. Приняв, братья подошли к Петру и молча поклонились в ноги, –
все чин чином, степенно. Он поднял их за плечи и обоих поцеловал, но уже не по
царскому обычаю, – ликуясь щечкой, – а в рот, крепко.

– То дорого, что почин, – сказал он купечеству. Отыскал бегающими зрачками не
известного никому посадского с цыганской бородой, залысым лбом. – Демидыч! (Тот,
резко пхаясь, пролез сквозь толпу.) Демидыч, поклонись купечеству… Никита Демидов
Антуфьев – тульский кузнец. Пистолеты и ружья делает не хуже аглицких. Чугун льет,
руды ищет. Да крылья у него коротки. Поговорите с ним, купцы, подумайте. А я ему
друг. Надо – земли пожалуем и деревеньки. Демидыч, кланяйся, кланяйся, я за тебя
поручусь…
– Ты кто? Тебе зачем? Кого здесь нужно?

Суровая широкоплечая баба недобрым взглядом осматривала Андрея Голикова
(палехского иконописца). У него под коричневой, в дырах и клочьях, сермягой
пупырчатая кожа мелко дрожала. Дул сырой мартовский ветер. Свистели голые кусты на
обветшалой стене Белого города. Тревожно кричали вороны, взлетая, – косматые и
голодные, – над кучами мусора. Неперелазные заборы купца Василия Ревякина тянулись
вдоль сошедшихся углом московских стен. Место было угрюмое, переулки тесные,
пустынные.

– От старца Авраамия, – прошептал Андрей, плотно приложил два перста ко лбу. За
спиной бабы, на разъезженном колеями дворе, у покосившихся амбаров, вставали на
дыбки на цепях поджарые кобели… Андрюшка весь обледенел, горячи были одни глаза.
Баба, помедлив, пропустила его на двор, указала идти по брошенным в грязь доскам к
высокому и длинному строению, без лестницы и крыльца. Под самой крышей хлопали
ставни на слюдяных окошечках.

Спустились в темные сени, где пахло кадками. Баба толкнула Андрюшку.
– Ноги вытри о солому, не в хлеву, – и, подождав, – все так же недружелюбно: – Во имя
отца и сына и святого духа.
Отворила низенькую дверь в подклеть. Здесь было жарко, углями из печи озарялись в
углу темные доски икон. Андрей долго крестился на страшные глаза древних ликов.
Робея, остался у двери. Баба села. За стеной глухо пели многие голоса.
– Зачем тебя старец послал?

– На подвиг.

– Какой?
– На три года к старцу Нектарию.

– К Нектарию, – протянула баба.