Page 198 - Петр Первый

ладонью по сизообритому лицу, согнал с него земную суету и вошел в опочивальню.
Лефорт лежал на широкой измятой постели. Туловище его было приподнято на
подушках. Щетина отросла на впавших щеках и на высоком черепе. Он дышал часто, со
свистом, выпячивая желтые ключицы, будто все еще пытался влезть, как в хомут, в
жизнь. Открытый рот запекся от жара. Жили одни глаза – черные, неподвижные.
Лекарь Поликоло отвел в сторону пастора Штрумпфа, прищурился значительно, собрал
щеки морщинами.

– Сухие жилы, – сказал он, – коими, как известно нашей науке, душа соединяется с
телом, в сем случае у господина адмирала наполнены столь сильными мокротами, что
душа с каждой минутой притекает к телу по все более узким канальцам, и надо ждать
полного закрытия оных мокротами.
Пастор Штрумпф тихо сел у изголовья умирающего. Лефорт недавно очнулся от бреда и
беспамятства и о чем-то заметно беспокоился. Услышав свое имя, он с усилием перевел
было глаза на пастора и опять стал глядеть туда, где в камине дымило серое полено.
Там, над каминными завитками, лежал Нептун – бог морей – с трезубцем, под локтем его
из золоченой вазы лилась золотая вода, разбегаясь золотыми завитками. Посредине, в
черной дыре, дымило полено.

Штрумпф, стараясь отвратить взор адмирала к распятию, говорил о надежде на вечное
спасение, в коем не отказано никому из живущих… Лефорт что-то пробормотал
невнятно. Штрумпф нагнулся к лиловым губам его. Лефорт – сквозь частое дыхание:
– Много не говори…

Все же пастор исполнил свой долг: дал глухую исповедь и причастил умирающего. Когда
он вышел, Лефорт приподнялся на локтях. Поняли, что он зовет мажордома. Прибежали,
нашли плачущего старика в поварне. Распухший от слез, в шляпе со страусовыми
перьями, с булавой, мажордом стал в ногах постели. Франц Яковлевич сказал ему:
– Позови музыкантов… Друзей… Чаши…

На цыпочках вошли музыканты, – неодетые, кто в чем был. Внесли кубки с вином.
Музыканты, окружив постель, приложили рога к губам и на шестидесяти рогах –
серебряных, медных и деревянных – заиграли менуэт, роскошный танец.
Мертвенно-бледный Лефорт ушел плечами в подушки. Виски его запали, как у лошади.
Неутолимо горели его глаза. Поднесли чашу, но он уже не мог поднять руки, – вино
пролилось на грудь. Под музыку он снова забылся. Глаза перестали видеть.
.. . . . . . . . . . . . .

Умер Лефорт. От радости в Москве не знали, что и делать. Конец теперь иноземной
власти – Кукуй-слободе. Сдох проклятый советчик. Все знали, все видели: приворотным
зельем опаивал он царя Петра, – да сказать-то ничего нельзя было. Отозвались ему
стрелецкие слезы. Навек заглохнет антихристово гнездо – Лефортов дворец…
Рассказывали: помирая, Лефорт приказал музыкантам играть, шутам скакать, плясицам
плясать, и сам – зеленый, трупный – сорвался с постели, да и заскакал… А во дворце на
чердаке как завоет, засвищет нечистая сила!..

Семь дней бояре и всякие служилые люди ездили ко гробу адмирала. Затая радость и
страх, входили в двухсветное зало. Посреди его на помосте стоял гроб, до половины
покрытый черной шелковой мантией. Четыре офицера с обнаженными шпагами стояли у
гроба, четыре – внизу, у помоста. Вдова в скорбном платье сидела внизу перед помостом
на раскладном стуле.

Бояре всходили на помост, свернув нос и губы в сторону, – чтобы не опоганиться, –
касались щекой синей руки чертова адмирала. Потом, подойдя к вдове, – поясной
поклон: пальцами до полу, и – прочь со двора…

На восьмой день из Воронежа, заганивая перекладных, приехал Петр. Кожаный возок
его, – шестерней – пролетел через Москву прямо во двор Лефортова дворца.