Page 208 - Петр Первый

«Мин хер кениг… В чем держишь наших товарищей, Федосея Скляева и других? Зело
мне печально. Я ждал паче всех Скляева, потому что он лучший в корабельном
мастерстве, а ты изволил задержать. Бог тебе судия. Истинно никакого нет мне здесь
помощника. А, чаю, дело не государственное. Для бога освободи и пришли сюды.
Питер».

Ответ от князя-кесаря дней через десять привез сам Скляев:
«Вина его вот какая: ехал с товарищами пьяный и задрался у рогаток с солдатами
Преображенского полку. И по розыску явилось: на обе стороны не правы. И я, разыскав,
высек Скляева за его дурость, также и солдат-челобитников высек, с кем ссора
учинилась. В том на меня не прогневись, – не обык в дуростях спускать, хотя б и не
такова чину были».
Ладно. Тому бы и конец. Петр Алексеевич, встретив Скляева, обнимал и ласкал, и хлопал
себя по ляжкам, и изволил не то что засмеяться, а ржал до слез… «Федосей, это тебе не
Амстердам!» И письмо князя-кесаря за ужином прочел вслух.

Съев лапшу, Федосей оттолкнул чашку, потянулся к Осипу Наю за табаком.
– Ну, будет вам, посмеялись, дьяволы, – сказал грубым голосом. – В трюм, в кормовую
часть лазили сегодня?

– Лазили, – ответил Осип Най.

– Нет, не лазили…
Медленно вынув глиняную трубку, опустив углы прямого рта, Джон Дей проговорил
через сжатые зубы по-русски:
– Почему ты так спрашиваешь, что мы будто не лазили в трюм, Федосей Скляев?
– А вот потому… Чем мыргать на меня – взяли бы фонарь, пошли.

– Течь?

– То-то, что течь. Как начали грузить бочки с солониной, – шпангоуты расперло, и снизу
бьет вода.
– Этого не может случиться…

– А вот может. О чем я вам говорил, – кормовое крепление слабое.
Осип Най и Джон Дей поглядели друг на друга. Не спеша встали, надвинули шапки с
наушниками. Встал и Федосей, сердито замотал шарф, взял фонарь.
– Эх вы, генералы!

К столу присаживались офицеры, моряки, мастера, усталые, замазанные смолой,
забрызганные грязью. Вытянув чарку огненно-крепкой водки из глиняного жбана, брали
руками что попадется с блюд: жареное мясо, поросятину, говяжьи губы в уксусе.
Наскоро поев, многие опять уходили, не крестя лба, не благодаря…

У дощатой перегородки навалился широким плечом на косяк дверцы сонноглазый
матрос в суконной высокой шапке, сдвинутой на ухо. На жилистой его шее висел
смоляной конец с узлами – линек. (Им он потчевал кого надо.) Всем, кто близко
подходил к дверце, говорил тихо-лениво:
– Куда прешь, куда, бодлива мать?..

За перегородкой, в спальной половине, сидели сейчас государственные люди: адмирал
Федор Алексеевич Головин, Лев Кириллович Нарышкин, Федор Матвеевич Апраксин –
начальник Адмиралтейства – и Александр Данилович Меньшиков. Этот после смерти
Лефорта сразу жалован был генерал-майором и губернатором псковским. Петр будто бы
так и сказал, вернувшись в Воронеж после похорон: «Были у меня две руки, осталась
одна, хоть и вороватая, да верная».