Page 226 - Петр Первый

Денисов сказал тихо:
– Оставь его, Максим Максимыч, это – мой приказчик…

У воеводы засветились глаза, отколупал крышечку на медной чернильнице, кряхтя,
ловил пером оттуда муху. «Ох, нейдет ключарь», – думал, и как раз заскрипели половицы
в сенях. Ванька отворил дверь, – гневно вошел давешний монах с цыганской бородой,
один глаз у него заплыл. Увидев Денисова, ударил посохом.
– Били меня его люди и разбивали, едва до смерти не убили, – заговорил зычно. – А ты,
Максим, посадил его возле себя! Кого, кого, спрашиваю? Раскольника проклятого!
Выдай мне его, выдай, воевода, трижды тебе говорю!

Положив руки на высокий посох, сверлил диким глазом то Денисова, то Максима
Максимыча. Голиков без памяти отполз в угол. Ванька жаждуще ждал знака – кинуться
крутить локти. «Мой кафтан», – подумал воевода.

– Кто ты таков, пришел лаяться, монах, не знаю, да и знать не хочу, – проговорил
Денисов. Встал. (У Феодосия посинели руки на посохе.) Расстегнул рубаху и с медного
осьмиконечного креста снял мешочек. – Хотел я честно с тобой, Максим Максимыч, –
поклониться от моих скудных прибытков… Значит, разговора у нас не выходит…

Из мешочка вынул сложенную грамоту, бережно развернул:
– Сия грамота жалована Бурмистерской палатой нам, Андрею и Семену Денисовым, в
том, чтоб торговать нам, где мы ни захотим, и убытку и разорения нам, Андрею и
Семену, никто б чинить не смел… Своеручно подписана грамота президентом
Митрофаном Шориным…

– Что мне Митрофан, – срывая руку с посоха, закричал Феодосий, – против твово
Митрофана вот – кукиш!

– Ох! – слабо охнул воевода.
У Денисова румянец взошел на щеки.

– Против президента, из лучших московского купечества, ты – кукиш? Это – воровство!
– Подавись, подавись им, проклятый, – налезая бородой, бешено повторял Феодосий и –
схватил Денисова за медный раскольничий крест. – А за это, беспоповец, сожгу тебя…
Против твоей слабенькой грамоты у меня сильненькая…

– Ох, да помиритесь вы, – стонал воевода, – Ондрей, дай монаху рублев двадцать,
отвяжется…
Но монах и Денисов, не слушая, раздували ноздри. Ярыжка начал подходить бочком.
Тогда Денисов, дернув у ключаря крест, кинулся к окошечку, поднял раму и крикнул на
двор:

– Господин поручик, слово государево за мной!..
В комнате сразу замолчали, перестали сопеть. В сенях зазвенели шпоры. Вошел Алеша
Бровкин, – в ботфортах, в белом шарфе при шпаге. Юношеские щеки – румяны, на брови
надвинута треугольная шапочка.
– О чем лай?

– Господин поручик, против президентской грамоты ключарь Феодосий и воевода лают
непотребно и кукиш показывают, и грудь мне рвали, и грозились сжечь…

У Алешки глаза стали круглеть, строго выкатываться, – совсем как у Петра Алексеевича.
Оглянул монаха, воеводу (упершегося руками в лавку, чтобы встать). Постучал тростью и
– вскочившему солдату:
– Под стражу обоих…

Кукуйские слобожане говорили про Анну Монс: «Удивительно! Откуда у молодой