Page 221 - Петр Первый

Глава вторая
Сентябрьское солнце невысоко стояло над лесистым берегом. День за днем, чем дальше
уходили на север, глуше становились места. Косяки птиц срывались с тихой реки.
Бурелом, болота, безлюдье. Изредка виднелась рыбачья землянка да челн, вытащенный
на берег. До Белого озера оставалась неделя пути.

Четырнадцать человек тянули бечевой тяжелую барку с хлебом. Уронив головы, уронив
вперед себя руки, налегали грудью на лямки. Шли от самого Ярославля. Солнце
заходило за черные зубцы елей, долго, долго томилось в мрачном зареве. С баржи
кричали: «Эй, причаливай!» Бурлаки вбивали кол или прикручивали бечеву за дерево.
Зажигали костер. В молочном тумане на болотистом берегу медленно тонул ельник.
Длинношеей тенью в закате пролетали утки. Ломая валежник, приходили на реку лоси,
рослые, как лошади. Зверья, небитого, непуганого, был полон лес.

По реке шлепали весла, – от баржи к берегу плыл сам хозяин, старец Андрей Денисов, –
вез работничкам сухари, пшенца, когда и рыбки, по скоромным дням – солонины.
Осматривал, крепок ли причал. Засунув руки за кожаный пояс, останавливался у
костра, – свежий мужчина, в подряснике, в суконной скуфейке, курчавобородый,
ясноглазый.

– Братья, все ли живы? – спрашивал. – Потрудитесь, бог труды любит. Веселитесь, – все
вам зачтется. Одно счастье – ушли от никонианского смрада. А уж когда Онего-озером
пойдем – вот где край! Истинно райский…

Выдернув из-за пояса руки, садился на корточки перед огнем. Уставшие люди молча
слушали его.

– В том краю на реке Выге жил старец… Так же вот бежал от антихристовой прелести. А
прежде был купчиной, имел двор, и лавки, и амбары. Было ему видение: огонь и человек
в огне и – глас: «Прельщенный, погибаю навеки…» Все отдал жене, сыновьям. Ушел.
Срубил келью. Стал жить, причащался одним огнепальным желанием. Пахал пашню
кочергой, сеял две шапки ячменю. Оделся в сырую козлиную кожу, она на нем и
засохла, и так и носил ее зимой и летом. Всей рухляди у него – чашечка деревянная с
ложечкой да старописаный молитвенник. И скоро он такую силу взял над бесами, –
считал их за мух… Начали ходить к нему люди, – он их исповедовал и причащал
листочком либо ягодкой. Учил: в огне лучше сгореть живым, но не принять вечной муки.
Год да другой – люди стали селиться около него. Жечь лес, пахать под гарью. Бить зверя,
ловить рыбу, брать грибы, ягоды. Все – сообща, и амбары и погреба – общие. И он
разделил: женщин – особе, мужчин – особе.
– Это хорошо, – проговорил суровый голос, – с бабой жить – добра не нажить.

Веселым взором Денисов взглядывал в темноту на говорившего.

– Молитвами старца и зверь шел в руки, и рыбину иной раз такую вытаскивали – диво!
Урожались и грибы и ягоды. Он указал, и нашли руды медные и железные, – поставили
кузницы… Истинно святая стала обитель, тихое житие…

Из-за валежника поднялся Андрюшка Голиков, присев около Денисова, стал глядеть ему
в глаза. Голиков шел с бурлаками по обету. (В тот раз на ревякинском дворе старец
исповедовал Андрюшку, бил лествицей и велел идти в Ярославль дожидаться Денисовой
баржи с хлебом.) Здесь из четырнадцати человек было девятеро таких же, пошедших по
обету или епитимье.

Денисов рассказывал:
– В свой смертный час старец благословил нас, двоих братьев, Семена и меня, Андрея,
быть в Выговской обители в главных. Причастил – и мы пошли. А келья его стояла
поодаль, в ложбинке. Только отошли, глядим – свет. Келья – в огне, как в кусте огненном.
Я было побежал, Семен – за руку: стой! Из огня – слышим – сладкогласное пение… А
сверху-то в дыму – черти, как сажа, крутятся, визжат, – верите ли? Мы с братом – на
колени, и сами запели… Утром приходим на то место, – из-под пепла бежит ключ
светлый… Мы над ключом срубчик поставили и голубок – для иконки… Да вот
иконописца не найти, – написать как бы хотелось.