Page 222 - Петр Первый

Голиков всхлипнул. Денисов легонько погладил его по нечесаным космам:
– Одна беда, братцы мои, хлеб у нас через два года в третий не родится. Прошлым летом
все вымочило дождями, и соломы не собрали. Приходится возить издалека… Да ведь
дело святое, детушки… Не зря трудитесь.

Денисов еще поговорил немного. Прочел общую молитву. Сел в лодку, поплыл к барже
через тусклую полосу зари на реке. Ночи были прохладные, спать студено в худой
одежонке.

Чуть свет Денисов опять приплывал к берегу, будил народ. Кашляли, чесались.
Помолясь, варили кашу. Когда студенистое солнце несветлым пузырем повисало в
тумане, бурлаки влезали в лямки, шлепали лаптями по прибрежной сырости. Версту за
верстой, день за днем. С севера ползли грядами тучи, задул резкий ветер. Шексна
разлилась.

Тучи неслись теперь низко над взволнованными водами Белого озера. Повернули на
запад, к Белозерску. Волны набегали на пустынный берег, сбивали с ног бурлаков. Вести
баржу стало трудно. В обед сушились в рыбацкой землянке. Здесь двое наемных
поругались с Денисовым из-за пищи, взяли расчет – по три четвертака, ушли – куда
глаза глядят…

.. . . . . . . . . . . .
Баржа стояла на якоре напротив города, на бурунах. Ветер свежел, пробирал до костей.
Отчаяние брало, – подумать только – идти бечевой на север. Наемные все разругались с
Денисовым, разбрелись по рыбачьим слободам. И остальные: кто знакомца встретил, кто
повертелся, повертелся, и – нет его…

На берегу, на опрокинутой лодке, между мокрыми камнями, сидели Андрюшка Голиков,
Илюшка Дехтярев (каширский беглый крестьянин) и Федька, по прозванию Умойся
Грязью, сутулый человек, бродяга из монастырских крестьян, ломанный и пытанный
много. Глядели по сторонам.

Все здесь было угрюмое: снежная от волн, мутная пелена озера, тучи, ползущие грядами
с севера, за прибрежным валом – плоская равнина и на ней, почти накрытый тучами,
ветхий деревянный город: дырявые кровли на башнях, ржавые луковки церквей, высокие
избы с провалившимися крышами. На берегу мотались ветром жерди для сетей… Народу
почти не видно. Уныло звонил колокол…

– Денисов-то, тоже, – ловок словами кормить. Покуда до его рая-то доберешься – одна,
пожалуй, душа останется, – проговорил Умойся Грязью, ковыряя ногтем мозоль на
ладони.

– А ты верь! (Голиков ему со злобой.) А ты верь! – и в тоске глядел на белые волны.
Бесприютно, одиноко, холодно… – И здесь, должно быть, далеко до бога-то…

Илюшка Дехтярев (большеротый, двужильный мужик с веселыми глазами) рассказывал
тихо, медленно:

– Я, значит, его спрашиваю, этого человека: отчего на посаде у вас пустота, половина
дворов заколочены?.. «Оттого пустота на посаде, – он говорит, – монахи озорничают…
Мы в Москву не одну челобитную послали, да там, видно, не до нас… На святой неделе
что они сделали – силов нет… Выкатили монахи на десяти санях со святыми иконами, –
кто в посад, кто в слободы, кто по деревням… Входят в избы, крест – в рыло, крестись
щепотьем, целуй крыж!.. И спрашивают хлеба, и сметаны, и яиц, и рыбы… Как веником,
все вычистят. И деньги спрашивают… Ты, говорят, раскольник, беспоповец. Где у тебя
старопечатные книги? И ведут человека на подворье, сажают на цепь и мучают».

Умойся Грязью вдруг закинул голову, захохотал хрипло:
– Вот едят, вот пьют! Ах, монахи, пропасти на них нет!

Дехтярев толкнул его коленом. К лодке, против ветра, придерживая развевающуюся
рясу, подходил монах с цыганской бородой, – скуфья надвинута. Страшными глазами
поглядел на судно, скрипящее на волнах, потом – на этих троих: