Page 401 - Петр Первый

– Мать, отца хорошо помнишь? – спросила Наталья.
– Плохо… Отца звали Иван Скаврощук. Он еще молодой убежал из Литвы, из Минска, от
пана Сапеги в Эстляндию и около Мариенбурга арендовал маленькую мызу. Там мы все
родились, – четыре брата, две сестры и – я, младшая… Пришла чума, родители и
старший брат умерли. Меня взял пастор Глюк, – мне он второй отец. У него я выросла…
Одна сестра живет в Ревеле, другая – в Риге, а где братья сейчас – не знаю. Всех
разметала война…

– Ты любила мужа?
– Я не успела… Наша свадьба была на Иванов день… О,„как мы веселились! Мы поехали
на озеро, зажгли Иванов огонь и в венках танцевали, пастор Глюк играл на скрипке. Мы
пили пиво и поджаривали маленькие колбаски с кардамоном… Через неделю
фельдмаршал Шереметьев осадил Мариенбург… Когда русские взорвали стену, я
сказала Иоганну: «Беги!..» Он бросился в озеро и поплыл, больше я его не видела…
– Забыть тебе надо про него…

– Мне многое нужно забыть, но я легко забываю, – сказала Катерина и робко
улыбнулась, вишневые глаза ее были полны слез.

– Катерина, ты ничего не скрыла от меня?
– Разве посмею утаить от тебя что-нибудь? – горячо проговорила Катерина, и слезы
потекли по ее персиковым щекам. – Вспомнила бы, ночь бы не спала, чуть свет
прибежала бы, – рассказала.

– А все же ты – счастливая. – Наталья подперла щеку и опять стала глядеть в окошко,
как птица, из клетки. По нежному горлу покатился клубочек. – Нам, царевнам-девкам,
сколько ни веселись – одна дорожка – в монастырь… Нас замуж не выдают, в жены не
берут. Либо уж беситься без стыда, как Машка с Катькой… Недаром сестра Софья за
власть боролась лютой тигрицей…

Катерина только было нагнулась, – поцеловать ее руку с голубыми жилками, сложенную
от огорчения в кулачок, – на лугу показался высокий всадник на поджаром коне с
мокрой гривой, у него плащ был мокрый, и со шляпы висели мокрые перья. Увидев
Наталью Алексеевну, он соскочил с коня, бросив его – шагнул к окошку, снял шляпу,
преклонил колено в траву и шляпу приложил к груди…

Наталья Алексеевна стремительно поднялась, толстая коса ее упала на шею, лицо
вспыхнуло, все задрожало, засияли глаза, раскрылись губы…
– Гаврила! – сказала тихо. – Это ты? Здравствуй, батюшка мой… Так иди же в дом, чего
на дожде-то стоишь…
Вслед за Гаврилой подъехала одноколка, рядом с кучером сидел востроносый
испуганный человек, накрывшись от дождя мешком. Он тотчас снял шляпу, но не
вылезал. Гаврила, не отрывая темных глаз от Натальи Алексеевны, приблизился к самой
сирени.

– Здравствуй на множество лет, – сказал, будто задыхаясь. – Прибыл с поручением от
государя… Привез тебе искусного живописца с наказом написать парсуну с некоторой
любезной особы… Которого опосля надобно отослать за границу – учиться… Вон сидит в
тележке… Дозволь с ним зайти…
Одного челядинца – верхом – Анисья Толстая послала в Кремль на сытный двор за
всякими припасами к ужину и сладостями, – «да – свечей, свечей побольше!..» Другой
поскакал в Немецкую слободу за музыкантами. Из трубы поварни повалил густой дым, –
стриженые поварята застучали ножами. Подоткнутые девчонки бегали за цыплятами в
мокром бурьяне. Дворцовые рыбаки, разленившиеся от безделья, пошли с вершами и
сетями на пруды – ловить не менее ленивых карпов, полеживавших на боку в тине.

С заросших прудов после дождя закурился туман, заволок большой сгнивший мост, по
которому никто уже больше не ходил, пополз между деревьями на луг перед дворцом, и
старый дворец понемногу стал погружаться в него по самые кровли.