Page 402 - Петр Первый

Старые люди, дворовые еще царя Алексея Михайловича, сидя у дверей поварни, у
людской избы, глядели, как в затуманенном дворце в окошечках – то там, то там –
появится и пропадет расплывающееся сияние свечи, слышится топот ног и хохот… Не
дают старому дому покойно ветшать и догнивать, подставляя бревенчатые стены
непогоде, худые крыши проливным дождям… И сюда ворвалась шалая молодость с
новыми порядками… Бегают по лестницам от чердаков до подклетей… Ничего там не
найдешь, – одни пауки в углах да мыши носы из нор повысунули…

В Наталью Алексеевну точно вселился бес, – с утра печалилась, – с приездом Гаврилы –
раскраснелась, развеселилась, начала придумывать всякие забавы, чтобы никому ни
минуты не посидеть покойно. Анисья Толстая не знала, как и поворачиваться. Царевна
сказала ей:
«Сегодня быть Валтасарову пиру, ужинать будем ряженые».

«Свет мой, да ведь до святок еще далеко… Да и не знаю я, не видела, как царь Валтасар
пировал…»

«Обыщем дворец, что найдем почуднее – все несите в столовую палату… Сегодня не
серди меня, не упрямься…»
Заскрипели старые лестницы, застонали ржавые петли давно не отворявшихся дверей…
Началась беготня по всему дворцу, – впереди – Наталья Алексеевна, подбирая подол, за
ней со свечой – Гаврила, – от испуга у него остановились глаза. Испуг начался еще
давеча, когда он с верха увидел в окошке Наталью Алексеевну, подперевшую,
пригорюнясь, щечку. Было это, как из сказки, что в детстве рассказывала на печи
Санька – про царевну Несравненную Красоту… Иван-то царевич скакнул тогда на коне
выше дерева стоячего, ниже облака ходячего, под самое косящатое окошко и сорвал у
Несравненной Красоты перстень с белой руки…

Верчение головы было и у Андрея Голикова (ему велели также идти со всеми). Со
вчерашнего вечера, когда он увидел портрет Гавриловой сестры, на дельфине, все
казалось ему и не явь и не сон… До задыхания смущали его светло-русые, круглощекие
девы Меньшиковы, столь прекрасные и пышные, что никакими складками платья
невозможно было прикрыть соблазна их телосложения. И пахло от них яблоками, и не
глядеть на них было невозможно.
В кладовых нашли немало всякой мягкой рухляди, платьев и уборов, какие и не помнили
теперь, широченных шуб византийской парчи, епанчей, терликов, кафтанов, жемчужных
венцов, по пуду весом, – все это охапками дворовые девки тащили в столовую палату.
Высоко под самым потолком в одной подклети увидели небольшую дверцу. Наталья
взяла свечу, приподнялась на цыпочки, закинула голову:
– А что, если он там?
Анна и Марфа – враз – с ужасом:

– Кто?

– Домовой, – проговорила Наталья. Девы схватились за щеки, но не побледнели, только
раскрыли глаза – шире чего нельзя. Всем стало страшно. Старик истопник принес
лестницу, приставил к стене. Тотчас Гаврила кинулся на лестницу, – он бы и не туда
сейчас кинулся… Открыл дверцу и скрылся там в темноте. Ждали, кажется, очень
долго, – он не отвечал оттуда и не шевелился. Наталья страшным шепотом приказала:
«Гаврила! Слезай!» Тогда показались подошвы его ботфортов, растопыренные полы
кафтана, он слез, весь был в паутине.
– Чего ты там видел?

– Да так, – сереется там чего-то, будто мохнатое, будто мягким меня чем-то по лицу
погладило…

Все ахнули… На цыпочках заторопились из-под клети и – уже бегом – по лестнице, и
только наверху Марфа и Анна начали визжать. Наталья Алексеевна придумала играть в
домового. Искали потайных дверец, осторожно открывали чуланы под лестницами,
заглядывали во все подпечья – от страха не дышали… И добились, – в одном темном