Page 397 - Петр Первый

сказано: придет льстец и соблазнит. Знамения пришествия его: трава никоциана, сиречь
табак, повелят жечь ее и дым глотать, и тереть в порошок, и нюхать, и вместо пения
псалмов будут непрестанно тот порошок нюхать и чихать. Знамение другое:
брадобритие…» Ну что ж, – князь-кесарь закрыл тетрадь, – пойдем, дьяк, поспрошаем
его – кто же это желает укротить нынешнее время? Распоп человек прыткий и тертый,
про эту тетрадь я давно знаю, он с ней пол-Москвы обегал.
Спускаясь по узкой, изъеденной сыростью кирпичной лестнице в подполье, в застенок,
Чичерин, как всегда, проговорил сокрушенно:
– Из-под земли эта моча проступает, кирпич сгнил, то и гляди убьешься, надо бы новую
лесенку скласть…
– Да, надо бы, – отвечал князь-кесарь.
Впереди со свечой шел подьячий-писец, так же, как и дьяк, одетый в иноземное платье,
но сильно затертое, на шее висела медная чернильница, из полуоторванного кармана
торчал сверток бумаги. Он поставил свечу на дубовый стол в низком подполье, где, как
тени, кинулось несколько крыс по норам в углах.
– И крыс же нынче у нас развелось, – сказал дьяк, – все хочу попросить в аптеке
мышьяку.

– Да, надо бы…

Два зверовидных мужика, нагибаясь под сводами, приволокли распопа Гришку, с
закаченными глазами, с бороденкой, сбитой, как шерсть, – лицо у него было
зеленоватое, с отвислой губой. Подлинно ли, что он уж и не мог владеть ногами?
Поставленный под крюк с висящей веревкой, он мягко повалился, уткнулся, как
неживой. Дьяк сказал тихо: «Допрашивали без вредительства членов, и ушел он на своих
ногах…»

Князь-кесарь некоторое время глядел Гришке на плешь меж всклокоченных волос.

– Узнано, – заговорил он сонным голосом, – в позапрошлом году ты в Звенигороде у Ильи-
пророка сорвал серебряные бармы с икон, да у Благовещенья взломал церковную
кружку с деньгами, да там же из алтаря украл поповский тулуп и валенки. Вещи продал,
деньги пропил, взят под стражу и от караула бежал в Москву, где по сей день скрывался
по разным боярским дворам, а позже – у царевен на дворе в баньке… Признаешь?
Отвечать будешь? Нет… Ну, ладно. Эти дела для тебя еще полбеды…

Князь-кесарь помолчал. Позади зверовидных мужиков неслышно появился кат – палач –
благообразный, испитой, бледно-восковой, с большим ртом, краснеющим меж плоско
прижатых усов и кудрявой бородки.
– Узнано, – опять заговорил князь-кесарь, – хаживал ты в Немецкую слободу к бабе-
черноряске, Ульяне, передавал ей письма и деньги от некоторых особ… Которая баба
Ульяна относила письма в Новодевичье к известной персоне… От ней брала письма же и
посылки, и ты их относил к вышеупомянутым особам… Было это? Признаешь?

Дьяк перегнулся через стол, шепнул князю-кесарю, указывая глазами на Гришку:
– Насторожился, ей, ей, по ушам вижу…

– Не признаешь? Так… Упрямишься… А – напрасно… И нам с тобой лишние хлопоты, и
тебе – лишние муки телесные… Ну, ладно… Теперь вот что мне расскажи… В чьи именно
дома ты ходил? Кому именно ты читал из сей тетради про желание укротить нынешнее
время, ярость его, и о желании вернуть буднишние времена?..
Князь-кесарь, будто просыпаясь, приподнял брови, лицо его вздулось. Палач мягко
подошел к лежащему ниц Гришке, потрогал его, покачал головой…
– Князь Федор Юрьевич, нет, сегодня он говорить не станет. Зря только будем его
беспокоить. С дыбы да пяти кнутов он окостенел… Надо отложить до завтра.
Князь-кесарь застучал ногтями по столу. Но Силантий, палач, был опытен, – если