Page 122 - Поединок
P. 122

— Вы  непременно  должны  завтра  стреляться.  Но  ни один из  вас  не  будет  ранен.  О,
               пойми же меня, не осуждай меня! Я сама презираю трусов, я женщина. Но ради меня сделай
               это, Георгий! Нет, не спрашивай о муже, он знает. Я все, все, все сделала.
                     Теперь ему удалось упрямым движением головы освободиться от ее мягких и сильных
               рук. Он встал с кровати и сказал твердо:
                     — Хорошо, пусть будет так. Я согласен.
                     Она тоже встала. В темноте по ее движениям он не видел, а угадывал, чувствовал, что
               она торопливо поправляет волосы на голове.
                     — Ты уходишь? — спросил Ромашов.
                     — Прощай, — ответила она слабым голосом. — Поцелуй меня в последний раз.
                     Сердце Ромашова дрогнуло от жалости и любви. Впотьмах, ощупью, он нашел руками
               ее  голову  и  стал  целовать  ее  щеки  и  глаза.  Все  лицо  Шурочки  было  мокро  от  тихих,
               неслышных слез. Это взволновало и растрогало его.
                     — Милая… не плачь… Саша… милая… — твердил он жалостно и мягко.
                     Она  вдруг  быстро  закинула  руки  ему  за  шею,  томным,  страстным  и  сильным
               движением вся прильнула к нему и, не отрывая своих пылающих губ от его рта, зашептала
               отрывисто, вся содрогаясь и тяжело дыша:
                     — Я не могу так с тобой проститься… Мы не увидимся больше. Так не будем ничего
               бояться… Я хочу, хочу этого. Один раз… возьмем наше счастье… Милый, иди же ко мне,
               иди, иди…
                     И  вот  оба  они,  и  вся  комната,  и  весь  мир  сразу  наполнились  каким-то  нестерпимо
               блаженным,  знойным  бредом.  На  секунду  среди  белого  пятна  подушки  Ромашов  со
               сказочной  отчетливостью  увидел  близко-близко  около  себя  глаза  Шурочки,  сиявшие
               безумным счастьем, и жадно прижался к ее губам…
                     — Можно мне проводить тебя? — спросил он, выйдя с Шурочкой из дверей на двор.
                     — Нет, ради бога, не нужно, милый… Не делай этого. Я и так не знаю, сколько времени
               провела у тебя. Который час?
                     — Не знаю, у меня нет часов. Положительно не знаю.



                     Она медлила уходить и стояла, прислонившись к двери. В воздухе пахло от земли и от
               камней сухим, страстным запахом жаркой ночи. Было темно, но сквозь мрак Ромашов видел,
               как  и  тогда  в  роще,  что  лицо  Шурочки  светится  странным  белым  светом,  точно  лицо
               мраморной статуи.
                     — Ну, прощай же, мой дорогой, — сказала она наконец усталым голосом. — Прощай.
                     Они поцеловались, и теперь ее губы были холодны и неподвижны. Она быстро пошла к
               воротам, и сразу ее поглотила густая тьма ночи.
                     Ромашов стоял и слушал до тех пор, пока не скрипнула калитка и не замолкли тихие
               шаги Шурочки. Тогда он вернулся в комнату.
                     Сильное, но приятное утомление внезапно овладело им. Он едва успел раздеться — так
               ему хотелось спать. И последним живым впечатлением перед сном был легкий, сладостный
               запах, шедший от подушки — запах волос Шурочки, ее духов и прекрасного молодого тела.

                                                            XXIII


                                2-го июня 18**. Город Z.
                                Его Высокоблагородию, командиру N-ского пехотного полка.
                                Штабс-капитан того же полка Диц .

                                                          РАПОРТ
   117   118   119   120   121   122   123