Page 120 - Поединок

крадущегося. Они сидели, почти касаясь друг друга. У Ромашова глухими толчками шумела
в ушах кровь.
— Зачем, зачем вы это сделали? — вдруг сказала она тихо, но со страстным упреком.

Она положила ему на колено свою руку. Ромашов сквозь одежду почувствовал ее
живую, нервную теплоту и, глубоко передохнув, зажмурил глаза. И от этого не стало темнее,
только перед глазами всплыли похожие на сказочные озера черные овалы, окруженные
голубым сиянием.
— Помните, я просила вас быть с ним сдержанным. Нет, нет, я не упрекаю. Вы не
нарочно искали ссоры — я знаю это. Но неужели в то время, когда в вас проснулся дикий
зверь, вы не могли хотя бы на минуту вспомнить обо мне и остановиться. Вы никогда не
любили меня!
— Я люблю вас, — тихо произнес Ромашов и слегка прикоснулся робкими,
вздрагивающими пальцами к ее руке.
Шурочка отняла ее, но не сразу, потихоньку, точно жалея и боясь его обидеть.
— Да, я знаю, что ни вы, ни он не назвали моего имени, но ваше рыцарство пропало
понапрасну: все равно по городу катится сплетня.
— Простите меня, я не владел собой… Меня ослепила ревность, — с трудом произнес
Ромашов.
Она засмеялась долгим и злым смешком.
— Ревность? Неужели вы думаете, что мой муж был так великодушен после вашей
драки, что удержался от удовольствия рассказать мне, откуда вы приехали тогда в собрание?
Он и про Назанского мне сказал.
— Простите, — повторял Ромашов. — Я там ничего дурного не делал. Простите.
Она вдруг заговорила громче, решительным и суровым шепотом:
— Слушайте, Георгий Алексеевич, мне дорога каждая минута. Я и то ждала вас около
часа. Поэтому будем говорить коротко и только о деле. Вы знаете, что такое для меня
Володя. Я его не люблю, но я на него убила часть своей души. У меня больше самолюбия,
чем у него. Два раза он проваливался, держа экзамен в академию. Это причиняло мне
гораздо больше обиды и огорчения, чем ему. Вся эта мысль о генеральном штабе
принадлежит мне одной, целиком мне. Я тянула мужа изо всех сил, подхлестывала его,
зубрила вместе с ним, репетировала, взвинчивала его гордость, ободряла его в минуту
уныния. Это — мое собственное, любимое, больное дело. Я не могу оторвать от этой мысли
своего сердца. Что бы там ни было, но он поступит в академию.
Ромашов сидел, низко склонившись головой на ладонь. Он вдруг почувствовал, что
Шурочка тихо и медленно провела рукой по его волосам. Он спросил с горестным
недоумением:
— Что же я могу сделать?
Она обняла его за шею и нежно привлекла его голову к себе на грудь. Она была без
корсета. Ромашов почувствовал щекой податливую упругость ее тела и слышал его теплый,
пряный, сладострастный запах. Когда она говорила, он ощущал прерывистое дыхание на
своих волосах.
— Ты помнишь, тогда… вечером… на пикнике. Я тебе сказала всю правду. Я не люблю
его. Но подумай: три года, целых три года надежд, фантазий, планов и такой упорной,
противной работы! Ты ведь знаешь, я ненавижу до дрожи это мещанское, нищенское
офицерское общество. Я хочу быть всегда прекрасно одетой, красивой, изящной, я хочу
поклонения, власти! И вдруг — нелепая, пьяная драка, офицерский скандал — и все кончено,
все разлетелось в прах! О, как это ужасно! Я никогда не была матерью, но я воображаю себе:
вот у меня растет ребенок — любимый, лелеемый, в нем все надежды, в него вложены
заботы, слезы, бессонные ночи… и вдруг — нелепость, случай, дикий, стихийный случай: он